Вокзал Виктория
Шрифт:
О Франции Полина старалась не думать. Главное, что снедало ее больше, чем тревога о родителях, было исчезновение Роберта Дерби. Ей стыдно было признаваться себе в этом, но о нем, только о нем были ее мысли. К тому же известие о родителях пришло довольно скоро – к очередному переводу из Парижа была сделана приписка: «Дорогая дочь, мы с мамой благополучны, живем по-прежнему», – и хотя почерк был не отцовский, да и никогда папа не обращался к ней так официально, Полина поняла, что таким образом Неволин выполняет свое обещание извещать ее обо всем, что с родителями будет происходить, и понадеялась на его
А от Роберта известий не было. Он не вернулся утром, когда бомбежка закончилась. Он не появился ни к вечеру, ни на следующий день. Он не позвонил в пансион, не дал о себе знать никаким другим способом. Полина прислушивалась к разговорам во всех кафе, где он бывал прежде, надеясь, что кто-нибудь из общих знакомых обмолвится о нем. Нет, ни слова. Это было и понятно – опасно стало упоминать о британском журналисте даже мимолетным образом, – поэтому, прислушиваясь, она отдавала себе отчет в том, что делает это напрасно. Роберт исчез, и объяснений его исчезновения не много: либо он погиб, либо арестован, либо просто обманул женщину – очередную, быть может. Когда Полина называла в уме этот третий вариант, ее охватывала злость. Но тут же она вспоминала о первых двух и понимала, что страх за него и тоска о нем в ее душе все-таки сильнее злости и обиды.
Стоило ли удивляться, что она не обеспокоилась необычным состоянием своего здоровья!
Беспокойство пришло вместе с утренней тошнотой, да и тогда она не сразу догадалась, в чем тут дело, списав это недомогание на то, что мысли об исчезнувшем мистере Дерби одолевают ее ночами, не давая как следует выспаться. И только когда тошнота стала постоянной, Полина сообразила наконец, что с ней происходит.
Ужас, охвативший ее, когда она все поняла, не укладывался в рациональные границы. Он был первобытным, сродни ужасу неандертальца перед молнией, наводнением, ураганом и прочими стихиями, над которыми голый пещерный человек не имел власти, но которые могли переменить его жизнь и напрочь ее уничтожить. Полина даже посмеялась бы над тем, что так мгновенно перевоплотилась в неандертальца, однако ей было не до смеха.
Что она будет делать с ребенком?! Одна в этой стране, в этом городе, который она видит теперь беспощадным взглядом и который ей поэтому ненавистен? Среди этих людей, дух которых и даже, кажется, зрение повреждены настолько, что от них можно ожидать чего угодно, любого нечеловеческого проявления?
«Да с каким еще ребенком, о чем я?! – Полина почувствовала, как волосы у нее на голове начинают шевелиться. – Что это я как овца, идущая на заклание? О ребенке даже речи быть не может!»
Она вскочила, заметалась по комнате, бросилась к двери, но все-таки одернула себя и остановилась, села на кровать. Бежать некуда – ночь. Да и утром некуда будет бежать, врача еще найти надо. Это, положим, не станет большой трудностью: деторождение – не самое модное занятие среди актрис, а любовники между тем есть у каждой, значит, есть и врачи, готовые помочь.
Эта здравая мысль должна была бы успокоить Полину. Но не успокоила. А почему? Она не понимала. Однако заставила себя лечь, накрыться пуховой периной и даже – о чудо! – уснуть. Конечно, состояние, в которое она погрузилась, невозможно было считать настоящим сном, но…
Но сознание ее стало расплывчатым и
«Это ты? – там, в легком пространстве своего сознания спросила она. – Наконец-то! А я уж подумала…»
«Что же ты подумала? Что я тебя разлюбил?»
«Нет, конечно, нет. Ты все равно что я сама, я вся состою из тебя, и как же я могла бы подумать, что ты меня разлюбил? Я вся – ты, но все-таки тебя нет. Как это странно!»
Ему, наверное, это было странно тоже – краешек его брови взлетел, как крыло ласточки. Да как же она раньше не понимала, на что это похоже! Ласточка взлетает, улетает…
«Ты живой?» – спросила она.
«Мы с тобой очень счастливые», – ответил он.
И исчез.
Полина очнулась. Ее била дрожь, пот стекал по лбу холодными каплями.
«Что значит – счастливые? – билось в голове. – Жив ли, нет, ведь не сказал!»
Легкий край брови вспомнился ей, улетающая ласточка… Она заплакала.
Утром Полина пошла на почтамт и отправила телеграмму в Париж, на то почтовое отделение, откуда приходили ей денежные переводы.
«Дорогой отец, – написала она, – я рада, что вы с мамой благополучны. Но я очень соскучилась и жду встречи. И чем скорее, тем лучше».
Встреча произошла незамедлительно. Полина даже не удивилась, когда, возвратившись домой со студии, обнаружила на коврике у себя под дверью письмо – хозяйка всегда раскладывала таким образом корреспонденцию для жильцов, – в котором коротко сообщалось, что папа передал ей подарок к Пасхе, и ей будут рады вручить его завтра в Тиргартене на аллее у большого пруда.
Еще менее она удивилась, увидев Неволина. Он сидел на лавочке и любовался лодками, скользящими по воде. Был первый теплый день, и после долгой, всем надоевшей зимы в Тиргартен выбрался, казалось, весь Берлин. Мамаши с младенцами дефилировали по аллеям – их стало как-то очень много, или просто Полина начала обращать на них внимание? Во всяком случае, женский щебет и детский крик раздавались отовсюду. И громкий мужской хохот – молодые солдаты, отправляющиеся на фронт в Польшу или прибывшие оттуда на побывку, весело фотографировались с девушками.
Увидев Полину, Неволин поднялся с лавочки и быстро пошел к ней.
«Пальто элегантное, – окинув его взглядом, подумала Полина. – Не французское. А какое? Похоже, итальянское. Он теперь уже в Италии, что ли?»
Это были абсолютно глупые мысли, но они помогли ей сосредоточиться.
– Здравствуй, – сказала она по-немецки.
– Здравствуй, – по-русски ответил он.
Неволин привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Полина поморщилась и отстранилась.
– Я думала, ты здесь в качестве немца, – тоже по-русски сказала она.
– Зачем? Советский импресарио, все как есть.
– Перенимаешь передовой кинематографический опыт? – усмехнулась она.
– Именно. У нас с Германией пакт о дружбе, как ты знаешь. Или ты про все такое не знаешь?
– Здесь трудно не знать «про все такое». Герр Геббельс доносит до каждого уха.
Из репродуктора, укрепленного на столбе, действительно неслась какая-то речь в привычном взвинченном тоне. Вперемежку с легкой музыкой, впрочем.
– Ладно, – сказала Полина. – Я тебя вызвала не для того, чтобы поболтать о недостатках немцев. Мне надо отсюда уехать. Немедленно.