Волчий Сват
Шрифт:
– Вот переполошим хутор! Сразу двоих ухарей, как корова языком слизала!
В другой раз Клюха бы закобызился, что Перфишка его к себе в пристяжку ладит, а сейчас, подгоняемый горячей мыслью скорее сгинуть, пока не остыл, из опостылевшей ему привычности, он неразборчиво буркнул: мол, пусть попляшут без их музыки.
Клюха чуть приуткнулся носом, и, заметив это, Перфишка спросил:
– Чего, попятный ход отработать хочешь?
– Да не-е! – чуть подраспел Колька ответ, который подчеркнул досадливость и затруднения. – Денег у меня на
– Это херня! – заверил Перфишка; хотя тут же спротиворечил себе неслыханной Колькой складушкой: – Мы – люди тэмны, нам трэбэ гроши да девки хороши, да и танцовать мы не горазди, нам бы поебтись! – И он, ржало переведя голос в хохот, заключил: – Мне расчет ныне дадут, потому на первое время хватит, а там видать будет.
И, не прощаясь, ринулся прочь. И только пройдя с полсотни шагов, оборотившись, крикнул:
– Будем живы, не помрем!
Глава третья
1
Перфишка не сказал Клюхе, что в городе у него все же была родня. Правда, дальняя. Но это не помешало перемещенцам заявить, что они приехали не на один день и что придется потерпеть все, что они тут выкинут и совершат.
Родня Перфишки состояла из двух человек: из суетливого доброхотца, с обжатым от постоянной пьяни лицом, которого звали Елизар и кто приходился ему то ли сватом, то ли братом, и шустроглазой, с порывистыми движениями бабенки, которую муж постоянно прозывал разными именами: то Машкой ее покличет, то Дашкой, а один раз даже повеличал Флеониллой.
Елизар работал дворником, и когда они заявились во владения, где он вел свой шустр, тот как раз дочищал снег у последнего подъезда дома. Хотя истинное умерщвление снега учинил дождь: лупанул в полночь, и к утру до хлябости изжевал сугробы; только со льдом справиться не сумел, хотя и его поизрябил-поизоспил изрядно.
У своей родни Перфишка вел себя так же нагловато-развязно: нахлобучил шапку на глаза Елизара и, когда тот, обеззренев, завертелся на месте, дал ему шутейного пинка под зад; Машу же-Дашу-Флеониллу он так подзудил подреберным держанием, что она долго хохотала как полоумная.
На Клюху ни муж, ни жена не обращали внимания, словно он был вещью, которую Перфишка привез с собой и ненароком оставил у порога.
Они уже было – одни – уселись за стол, когда в Клюхе неожиданно ожили ухватки своего новоявленного друга, и он, плечом чуть поотодвинув хозяина, умостился рядом с ним на длинной, плохо струганной лавке. Странно было видеть такое сидало в городе.
И стоило ему только умоститься, как тут же рядом с его носом появился стакан, наполовину наполненный ядовито-едучей на запах жидкостью.
– А ты веришь, я с утра носом аж об притолку терся, – произнес Елизар. – Чёшится и все тут. Говорю Маше: «В рюмку мне ноне глядеть». А она: «Ты в унитаз бы лучше посмотрел. Уж кой день сливу нету».
И, наведенный на мысль: «Так вот чем тут так тошнотно пахнет!» – Клюха напрочь расхотел есть и пить.
Но
– А помнишь, как ты самохватом праздничные столы зорил? – допытывался Елизар.
И на его лице было никем не понятое, а может, и не испытанное еще человеком блаженство.
А Клюха чувствовал, как у него пустеет подвздошность и воздух не лезет в легкие, занятые этой пустотой, и хочется выскочить во двор, чтобы хоть там вдоволь надышаться разбавленной снеговой талью прохладой.
И он бы так, наверно, и сделал, ежели бы в тот же миг острийками своих ягодиц не опустилась на колени ему Маша-Даша-Флеонилла, которая, к тому сплетя свои пальцы на его загривке и держа затылок в ложе ладоней так, что голова, обороченная к ней, стала неподвижной, завела:
А у милово мовоВместо – «во!», да – ничего.Потому и хоттицаНа других охотиться.Клюха хотел незаметным шевелением ослабить ее хватку. Но это ему не удалось. Больше того, она медленно – по-вампирьи – стала всасываться в его подбородок.
Когда же он все же рванулся изо всех сил, и Маша-Даша-Флеонилла, брызнув ногами, отлетела в сторону, на бороде его уже жило стойкое жжение. А бабенка, с полоумностью ненормальной, кричала:
– Вот и мной ты помеченный!
Сидевшие же за столом совершенно не обращали на это никакого внимания. Перфишка рассказывал родичу, как он свет вырубил во время лекции и что после этого произошло. А Елизар поведал какую-то особую тайну, суть которой Клюха так и не уловил. Но состояла она, видимо, из чего-то дюже уж секретного, потому как Елизар несколько раз так умирал голосом, что совсем ничего не было слышно, наверно, и самому Перфишке.
А бабенка продолжала выкидывать коники. Обратав себя по подолу какой-то веревкой и завязав ее узлом на грешном месте, она ловко вскинулась на руки и стала ходить по комнате не только передом и задом, но и даже – приставными «шагами» – в стороны.
На минуту отникнув от беседы, Елизар сказал, вообще-то ни к кому не обращаясь:
– Акробаткой она в цирке была. – И продолжая беззвучно перебирать губами скелеты не произнесенных им слов, неожиданно предложил: – Змеюку изобрази.
Незаметным для глаз махом поставив себя на ноги, Маша-Даша-Флеонилла в мгновение ока растелешилась, оставшись в какой-то надбедренности, которая, кстати, ничего не закрывала. Ее пупырчатые грудешки, однако, двигались по мановению ее рук в разные стороны. Раньше, насколько он знал, сиськи у баб отличались неподвижностью, каким-то мудрым спокойствием. А эти, словно мыши, шмыгали по верхней части тела. И еще удивили его соски. Они были крупные по отношению к остальной части грудей и чем-то напоминали переразвитые бородавки.