Волчий Сват
Шрифт:
А блажной базарный шумок, перемежаемый рваной речью, витал над барахолкой, и захрапистая жизнь перемежалась с жизнью закарканной, и частные радости (кто-то продал подороже и купил подешевле) уступали коллективному возгоранию глаз, когда кто-либо в пьяном или ином юмористическом кураже собирал вокруг себя толпу.
– Где тут нужник? – спросил Клюха, когда они еще сделали два больших – по пристенному ряду – кругов.
– Приспичило? – спросил Копченый.
– Да малость есть.
– Вон в тот проломчик пролезешь, – указал Сурен, – и там слева увидишь.
А когда
– Я жду тебя на этом месте.
Болезненно восприняв все, что увидел, и еще держа в душе жалкость к обиденному пацанчику, Клюха, однако, размышлял и о другом: а что, собственно, он шляется с этим Суреном? Какой в этом прок? Может, потихоньку, как говорит Перфишка, слинять?
С этими мыслями вышел он и из «Заведения мудрой задумчивости», как величал Евгений Константиныч отхожее место, и ринулся было к пролому, как его внимание привлекло громкое барахтанье и задавленный интеллигентный зов:
– На помощь!
Клюха ринулся на голос и в закоулке, образованном двумя брошенными строеньицами, увидел девку, на лицо которой была вздрючена собственная юбка, и мужика, который, притискивая ее к облезлой стене, повторял одно и то же:
– Попробуй рыдни, падла! Потроха по всей балочке развешаю!
Клюха ошарашенно остановился. И поразило его не увиденное, а голос мужика. Это он в автобусе назвал Сурена Копченым и задавал ему разные – про Астрахань – вопросы.
Первым порывом было кинуться за помощью к Бабаяну. Все же его это знакомый. Но Клюха тут же отвергнул это поползновение, вспомнив, как отнесся Копченый к ограблению пацанчика. Вместе с тем Колька видел, как на уровне головы девки вибрирует от нечаянного прикосновения всаженный в деревяшку нож, на который, собственно, и уповал насильник.
А он тем временем уже разорвал на девахе трусы.
И Клюху вдруг подхватило ликующее безумие, которое оставалось невостребованным все последнее время, и какое начинает осознаваться после того, как проходит.
Буревым натиском он разметал ящики, которые загораживали вход в укромье, где творилось насилие, и рванул мужика за воротник так, что пуговицы обсыпались к его ногам, хотя тело и не откликнулось на это его действо, потому как было глыбисто-тяжелым, что монолит. Но просвет между им и девкой все же образовался. А может, возник он оттого, что мужик поворотил голову, и Клюха увидел его лицо: красное, словно обожженное, заросшее чахлой немужской волосатостью.
– Линяй отсюда, падаль! – с придыхом произнес мужик. Но Клюха, захватив рукой его голову в совок, повиснул на нем, дрыгая ногами.
На этот раз не только просвет увеличился, мужик отник от девки, чтобы скинуть Клюху со своего плеча, и тут Колька увидел его кровенелые глаза.
– Ты? – выронил мужик, угадав Клюху.
– Бежи! – крикнул Колька девахе.
– Ага! – зазлорадствовал мужик. – Заступничек! Можа, свое очко подставишь?
Он сбросил Клюху с плеча и взял в руки нож.
Девка одернула платье, и Колька – во второй раз за последние несколько минут – опешил. Перед ним стояла Марина Охлобыстина. Да, да! Дочка Богдана Демьяныча.
– Вы? – подвыронилось у нее.
И
Поскольку ящик был тяжелым, а замах недостаточно энергичным, действо получилось игрушечно-смехотворным, и мужик, наступив на ящик, который тут же рассыпался под его ногой, прохрипел:
– Ну что, проверим, у кого из вас потроха к душе ближе?
И он вознес нож над головой Марины.
На этот раз – лётом – Клюха кинулся так, что – бодком – бузнул мужика в живот своей башкой.
Мужик охнул и – на мгновенье – примерк глазами, словно быстрая тень змеей пробежала под ним. И этого было достаточно, чтобы выскользнуть Марине из-под его корячности, но не хватило, чтобы выбраться Клюхе. Потому в следующий миг тот подчерпнул его своей свободной ручищей и выволок на уровень вновь налившейся красной бухлостью морды.
– Он убьет его! Он убьет его! – метался где-то за спиной голос Марины, неизвестно к кому обращенный. – А-а-а! – все так же, с интеллигентской негромкостью, словно боясь, что слишком много людей услышат ее, вела она.
– Сейчас я тебе законопачу глотку, чтобы голова не качалась! – зловеще пообещал мужик и стал расстегивать ширинку.
Из подпузно разлезшегося чрева его штанов шибко пахнуло парной вонью.
А нож трепетал на уровне Клюхиных глаз. И то утеснение, в которое он попал, прижатый глыбистостью мужика, не давало возможности ни выскользнуть, ни хоть как-то пошевелиться, чтобы оборонить себя.
– Соси, сука! – мужик выпростал свою жеваную немощью мерзость.
И тут Клюха понял, что у него еще есть голос. Надо кричать. Но не так интеллигентно, как это делала Марина, а орать во все горло, чтобы перебить то монотонье, которое долетало сюда с базара.
И вдруг это желание было смято мыслью, что так не ведут себя истинные защитники чести женщин. Что подумает о нем та же Марина, которая наверняка мечется где-то рядом, чтобы хоть чем-то облегчить его теперешнее состояние. И тогда он просто, даже не очень громко, позвал:
– Копченый, сюда!
И мужик всего на мгновение ослабил свою, если так можно выразиться, «туловищную» хватку, потому как удерживал его не за счет рук, и обернулся. И этого было достаточно, чтобы, чуть подскользнув вниз, схватить половинку кирпича, которым он и бузнул в следующий миг своего мучителя.
Удар получился снизу в шею. Но он вернул мужику выражение остолбенения точь-в-точь такое, которое было у него в тот момент, когда Клюха кинулся на него первоначально. Особенно впечатляли остановившиеся глаза.
Конечно, Колька понимал, что надо немедленно воспользоваться оглушенностью своего врага, выломать из его пальцев нож, который тот держал мертвой хваткой, можжануть его еще один раз кирпичом по голове и выйти из этой закоулости с видом человека, буднично совершившего подвиг.
Но щенячесть, которая теснилась где-то совсем рядом с его обреченным героизмом, и отсутствие свидетелей, которые могли бы в любой момент заступиться, не позволили избрать неестественный в его положении шаг, потому он, как говаривал отец, «взяв ноги в руки», – кинулся бежать.