Волчий Сват
Шрифт:
Клюха угрюмо кивнул.
– Меня тоже в казаки приняли. А потом я хорошо знал вашего одного писателя – Петрова-Бирюка. И вот мы как-то с ним по области ездили, так он меня все время просил: «Ну скажи обо мне, что я выше Шолохова».
Он сделал летучий передых и продолжил:
– И Серафимовича я знал. Бывало, в Москве, сидит на скамеечке, подремывает. Проснется и спрашивает у прохожих: «Как называется эта улица?» Ему ответят: «Имени писателя Серафимовича». Он улыбнется и снова засыпает.
Клюху удивляла «ртутность» Чекомасова. Был он
Когда Юрий Адамыч в очередной раз упорхнул в другую комнату, Клюха осторожно спросил Марину:
– А что такое «берегиня»?
Та невидяще глядела на него какое-то время, потом с сердцем вопросила:
– Неужели ты даже этого не знаешь?
И в это время «в падучей» забился звонок. Он, как слюну, разбрызгивал трель, и Чекомасов со словами: «Сейчас, сейчас!» кинулся открывать.
3
Того, кто пришел, Марина явно не знала, и у Клюхи отлегло от сердца: значит, тут не было ничего сговорного. Пришедший был значительно моложе Чекомасова, плечист, голубоглаз и шеяст.
– Ну я как всегда, – сказал, – то не вовремя, то некстати.
– Сей человек, – торжественно представил гостя Чекомасов, – поэт и прозаик (и я его больше люблю как романиста), Арсентий Гонопольский.
Гонопольский, однако, не подал никому руки, потому знакомство было несколько холодноватым.
– Это, – кивнул Чекомасов на Клюху, – Николай Алишашкин.
– Алифашкин, – поправил Колька.
Но Юрий Адамыч это его замечание оставил без внимания.
– А это… – начал было Чекомасов, но Гонопольский перебил его:
– Несравненная Марина, что стройней, чем балерина?
Клюха удивленно воззрился на Юрия Адамыча, словно он дал ему на сдачу фальшивую деньгу. Вскинула свою соболью бровку и Марина.
– Не считайте меня ясновидцем и пророком, – пояснил Гонопольский. – Вот я где, – и он протянул давешний листок, – прочел, кто такая Марина. Только непонятно, почему ты ее, Юра, сравнил с деревяшкой?
– С какой? – вырвалось у того.
– А с той, что «берегиней» зовется.
Марина, тлея щеками, на которых то и дело погуливали ямочки, улыбалась.
– Вот кто, – указал Чекомасов на Гонопольского, – от выпивки не откажется.
– Евстественно, – шаловато ответил он. – Живешь – выпить хочется, выпьешь – жить хочется. Цепная реакция.
Смотавшись на кухню, Чекомасов принес ту самую чекушку, от пития из которой отказались Марина с Клюхой.
– Ты лупу еще принеси! – попросил Гонопольский.
– Зачем? – явно понаивничал Юрий Адамыч.
– Да две вещи мне надо рассмотреть: что за посуду ты приволок и с какой отметки начинать думать, что она чем-то наполнена.
– Это Николишин малость не допил.
– Да, такая малость, что ничего не осталось. Хотя и этим можно двоих споить.
– Кого же именно? – неожиданно для самого себя подал голос Клюха.
– Комара
Из возникшего было общего смеха вылущился голос Гонопольского:
– Где у тебя тут магазин, я схожу, пока вы коллективно обсудите, какой я великий и гениальный.
– Можно и я с вами? – вызвалась проводить его Марина.
– А это давай вот этих, – кивнул он на Чекомасова и Клюху, – ревнивцев спросим.
А когда за ними закрылась дверь, Юрий Адамыч сказал:
– Между прочим, его настоящая фамилия Пазухин, а Гонопольский – это псевдоним. И писатель он действительно не бездарный. Но шалопай. Это про него наш один товарищ Лев Николишин говорит, что он пьет все, что горит, а любит все, что шевелится.
– А где у вас магазин? – неожиданно спросил Клюха. И, прежде чем Чекомасов успел ответить, опрометью выскочил за дверь.
Глава пятая
1
Тот день, а с того момента, как он канул в вечность, прошло порядочно времени, то и дело возникает в Клюхиной памяти. Потому как были в нем какие-то особо дорогие подробности, запомнить которые труднее, чем их почувствовать, но они-то и открывали картины совместного – хоть и короткого – бытия с этим разбросанно-несобранным человеком, коим явился их взору Арсентий Гонопольский.
– Каждый человек, – говорил он, – должен за что-то себя уважать, пусть это будет самая малая толика, но она честна и безобманна. Вот я очень неудобен для многих. Почему? Да потому, что всегда говорю то, о чем думаю. И мне безразлично, как ко мне будет относиться тот, кому я в глаза высказал правду. А так – с ума сойдешь, ежели будешь думать, о ком и что, да и где тоже, можно говорить.
Или еще такая фраза до сих пор преследует Клюху:
– Научиться быть великодушным невозможно. Вот он, – кивнул Арсентий Спиридоныч на Чекомасова, – вроде бы и широкий в общем-то человек, и не подлый, потому я его и люблю, но у меня в горле ужи со змеями в узлы вяжутся, когда он тому же Луканину ведет на гаремное уединение тех, кого он любит сам. И эту, – он кивнул на Марину, – он готовит все туда же.
– Ну вот видите, – развел тогда руками Чекомасов, – чуть выпьет Арсеша, и – тормоза на ноль!
А Гонопольский продолжал:
– Благодарность не должна быть бременем. Пусть тебе тот же Луканин, в чем я, конечное, оченно сомневаюсь, и что-то сделал доброго. Но нельзя же продавать душу дьяволу.
И уже адресуясь к ним двоим, к Марине и к нему, он произнес:
– Любовь – это дерзкая вещь. И чаще всего она граничит с вероломным самообманом. Потому надо вовремя распознать в простой хитрой продуманности жертвенную необузданность, которая и есть искомое душой чувство. Смоделировать любовь нельзя. Равно как не добиться, чтобы она вышла из привычки. Потому поговорка «слюбится-стерпится» насквозь фальшива, хоть и придумана народом.