Волчья сыть
Шрифт:
Везде – везде – везде, на всем земном пространстве
Мы видели всю ту ж комедию греха:
Мучителя в цветах и мученика в ранах,
Обжорство на крови и пляску на костях,
Безропотностью толп разнузданных тиранов, —
Владык несущих страх, рабов метущих прах,
С
Всех сплошь ведущих в рай —
И сплошь вводящих в грех!
– Я согласен с Бодлером и не считаю, что какая-нибудь конфессия имеет монополию на истину. Все дело в традиции, навязанной народу его давно ушедшими предками. Такое всеобъемлющее понятие как Бог, слишком велико, чтобы вместиться в любую религию. Пытаясь представить Его, мы упрощаем саму идею, делаем Бога похожим на человека, наделяем его недоступными человеку добродетелями. Он, нашими стараниями, превращается в самого главного начальника. Бог, по-моему, понятие такое глобальное, необъяснимое, что не может быть понят нашим коротким и ограниченным разумом, а потому и не стоит эту тему обсуждать, все равно всяк останется при своей вере и мнении.
Окончив глубокомысленную тираду, я замолчал, чувствуя, что если начнется спор, мы из него не скоро выберемся.
Костюков долго обдумывал мои слова. Потом вежливо возразил:
– Может быть, все-таки найдутся на земле служители во имя Его, посвятившие себя служению Ему, способные понять слово Его?
– Возможно, и найдутся, – согласился я, – обо всех «существах» не мне судить, я и в себе самом еще не очень разобрался. Такого греха, как гордыня, за мной вроде бы не числится.
– Ну, грехов у тебя, видно, не очень много, – поменял тему разговора Костюков. – Скорее всего, самые распространенные, те же, что и у большинства людей.
– Это как посмотреть. Заповеди, по возможности, стараюсь соблюдать, да не всегда получается. Слаб человек…
– Ну, так покайся. Вы на Руси любите каяться и рубахи на груди рвать.
– Это точно, – согласился я и засмеялся. – И грешить любим, и каяться. Особливо относительно пития и прелюбодеяния.
– Видно, и в этих делах ты не очень грешен, коли тебя выбрали…
– Куда выбрали? Я, вроде, сам вызвался помочь.
– Может быть, не вызвался, а согласился?
– Можно и так посмотреть, – опять согласился я. – Так сложилось, как говорится, цепь случайностей и обстоятельств. Оказался в нужное время в нужном месте…
– Те случаи и цепи у тебя на роду написаны. Гиштория как, по-твоему, совершается? Кто ее по крупицам собирает? Вот если бы…
– «Если бы» для истории не подходит, в ней нет места сослагательному наклонению, – нравоучительно ввернул я. – Многие люди, если говорить об истории человечества, совершают разные поступки, сталкиваются разные интересы, какие-то решения побеждают. Это, наверное, и есть история.
– Ты правильно понял, что гиштория собирается
– Так вы думаете, я не просто сюда попал, а по исторической необходимости? – удивился я. – Конечно, вам, как волхву, виднее, но я пока ничего такого не совершил, ни подвигов, ни злодейств.
– А если бы убитый оборотень цесаревича должен был на охоте загрызть, а ты ему это сделать помешал? Может такое быть?
– Слишком все это сложно, Илья Ефимович, если так рассуждать да варианты придумывать, то знаете, до чего можно договориться?!
– Ты сам вроде хотел разобраться, что крутом тебя происходит. Я и начал объяснять. Да коли не угодно слушать – твоя воля.
– Очень все это у вас патетически получается, знаете, скольким людям хочется наследить в истории. Как они только не изворачиваются, что не предпринимают. Слышали про Герострата? А мне все это как-то по барабану.
– По чему? – переспросил Костюков.
– По барабану – значит, все равно. По вашей логике получается, что все, кто мне противодействовал, пытались помешать существовать той исторической реальности, из которой я сюда попал?
Костюков утвердительно кивнул.
– Честно говоря, – добавил я, – не велика была бы потеря, коли она складывалась бы по-другому. Ничего особенно хорошего в нашей истории не было, скорее наоборот.
– Ой, не гневи ты, сударь, Бога. Не то грех, что не очень хорошо сложилось, а был бы грех, коли сложилось ужасно.
Я задумался, перебирая варианты того, как вообще могла повернуться отечественная история, «если бы, да кабы» и прикусил язык. Действительно, получалось, что выпал не самый худой вариант. Каким-то народам, бесспорно, повезло больше, но большинству меньше.
– Вижу, соглашаться ты со мной начал. Так вот, любой промысел Божий претворять надо, прикладывать силы, иначе ничего из него не выйдет.
Мне было, что ему возразить и с чем согласиться, но затевать философский диспут с больным человеком было не гуманно, и я решил отложить решение вселенских вопросов на более подходящее время, место и, главное, состояние. Не знаю, как у них в Греции, но у нас на Руси такие проблемы на трезвую голову без хорошей выпивки и закуски не решаются.
– Ладно, – сказал я, – вы отдыхайте, я пойду. Может что-нибудь из еды прислать? Вам бы сейчас икра не помешала.
– Еды не нужно. Можешь волчью лапу, что у оборотня отрубил, принести?
– Не знаю, если никто на сувенир не утащил – смогу. Ее рядом с бывшим Иваном Ивановичем бросили.
Не откладывая дело в долгий ящик, я пошел в основное помещение конюшен и попросил убирающего навоз мальчишку:
– Сбегай к барскому дому, принеси волчью лапу, что я вчера отрубил. Она возле убитого волка лежит. Быстро обернешься – получишь пятачок.
Тот тотчас бросил на землю вилы и кинулся бегом выполнять приказание. Я решил узнать, зачем она нужна Костюкову, и вернулся к нему.