Вольфганг Амадей. Моцарт

Торниус Валериан

Нет, двадцатилетний Моцарт отнюдь не из баловней судьбы. В груди этого молодого человека, чуть ли не ежедневно появляющегося на ассамблеях и в танцзалах и с виду такого беззаботного, теснятся тщательно скрываемые страдания и обиды, о которых вряд ли догадываются его самые близкие друзья; их взаимосвязь с внешними обстоятельствами осознает один Леопольд Моцарт, а причины известны до конца только Наннерль.

Сестра становится для Вольфганга единственным человеком, кому он может излить свои чувства и исповедаться. Ещё совсем недавно она была поверенной зарождения, накала, а потом и воспламенения его чувства, рухнувшего под напором извне и дотлевающего под горой пепла; теперь же он посвящает Наннерль во все тяготы своей творческой жизни.

Вернувшись

однажды вечером после музыкального собрания у графини Лодрон в честь рождения её старшей дочери Луизы, он находит в своей комнате Наннерль. По нахмуренному лицу сестра сразу догадывается, что Вольфганг в дурном расположении духа.

— Что, скучно тебе было у Лодронов, надоели они тебе? — спрашивает она.

— Вовсе нет. Графиня, как всегда, обаятельна, передо мной она просто рассыпается в любезностях. Да и дочери у неё существа восхитительные, мне они почему-то напоминают двух мотыльков, порхающих в лучах солнца. Пришло много их титулованных подруг и кавалеров. Я один был не голубых кровей и чувствовал себя воробьём, затесавшимся в компанию канареек, зеленоклювых дятлов, красношеек и синиц-лазоревок. Конечно, они мне никакого повода для этого не давали. Все веселились, а после кофе и десерта ещё долго танцевали.

— Тогда я не понимаю, отчего ты пришёл домой расстроенный?

— Не понимаешь? Разве после каждого опьянения не приходит похмелье? Нежное щебетание, закатывание глаз, мимолётные рукопожатия — яд сладкий, что и говорить. Но в конце концов это для меня самообман! — Он вскакивает со стула и начинает быстро ходить туда-сюда по комнате. — Наннерль, мне эта суета осточертела. Мне надо выбраться из этого заколдованного сада, не то я погибну. А если великий муфтий не отпустит меня по своей воле, я сбегу за границу.

— Вольферль! — испуганно вскрикивает Наннерль.

— Это должно случиться — и как можно скорее! Смотри, я сочинил почти что три сотни опусов в самых разных жанрах — и кому они известны? Мне что, растратить здесь свой талант, ублажая нескольких человек? Нет, пока не поздно, я должен вырваться на свободу!

XXVI

Архиепископ Иеронимус имеет привычку время от времени присутствовать на репетициях оркестра и, сидя в специально для него поставленном мягком кресле с коричневой кожаной обивкой, слушать, как музыканты заучивают вещь. Или, если захочется, поиграть на скрипке вместе с ними. Однажды оркестр проходил последнюю симфонию Йозефа Гайдна, что всегда радостное событие для Вольфганга, как вдруг появился архиепископ, замахал рукой, когда Фишиетти показал, что готов прервать репетицию, и сел на своё привычное место. Оркестр продолжал играть. Некоторое время гость прислушивается, внешне оставаясь безучастным. Стоило отзвучать последним аккордам живого и элегантного аллегро, Фишиетти получает указание продирижировать музыкальной пьесой Алессандро Скарлатти. Одночастная симфония в старом итальянском стиле больше отвечает вкусу князя церкви; он велит повторить её, а себе подать скрипку. Подсаживается к группе струнных, оказавшись между Вольфгангом Моцартом и Михаэлем Гайдном, и добросовестно играет вместе со всеми, делая перерывы, когда пассажи становятся слишком трудными для него. Начав со Скарлатти, оркестр по его приказу проходит вещи старых итальянцев второго и третьего ранга. По истечении второго часа такой вот репетиции архиепископ поднимается со стула и говорит:

— Воистину, получаешь настоящее наслаждение, не то, что от сочинений некоторых современных композиторов. Здесь музыка живёт в своей первозданной звучности, облечённая в строгие формы, а не как у иных наших земляков — неопределённо, расплывчато и хаотично. А посему я желаю, чтобы этой ласкающей слух музыке отдавалось предпочтение и чтобы она воспроизводилась вами с величайшей тщательностью и уважением.

Сухо кивнув музыкантам

на прощанье, князь церкви удаляется. Вольфганг с Гайдном обмениваются многозначительными взглядами. Фишиетти, в глубоком поклоне склонившийся перед своим кормильцем, обращается после его ухода к оркестру:

— Синьоры слышали, чего изволили пожелать его княжеская милость. Мы все будем стараться как можно более полно соответствовать их пожеланиям.

После обеда Шахтнер, Гайдн и Моцарт встречаются в пригородном ресторанчике за городскими воротами Зальцбурга, чтобы поиграть в кегли. Потом они постреляют из духовых ружей по пёстрым мишеням и, если останутся деньги, угостятся игристым красным вином. Каждый выстрел, удачный или прошедший мимо цели, сопровождается прибауткой, а то и крепким словцом. Вот так они и коротают время; под конец оказывается, что лучший стрелок из их трио — самый молодой.

После стрельбы по мишеням все трое усаживаются за круглый стол в саду и заказывают помимо вина, которое выбирает признанный знаток его Михаэль Гайдн, ещё и обильный ужин. Они едят и попивают вино, рассказывают друг другу разные забавные истории и к заходу солнца оказываются в столь приподнятом настроении, что забывают обо всех житейских невзгодах и не обращают внимания на сидящих за соседними столами гостей. Вольфгангу вино ударяет в голову раньше других, и у него, как всегда в таких случаях, сразу развязывается язык.

— Что скажете насчёт сегодняшнего демарша нашего высокого духовного пастыря? Разве это не издевательство над нашей музыкальной школой?

— А разве ты ожидал от него чего другого? — спокойно отвечает Гайдн, глубоко затянувшись трубкой.

— Да это переполнит любую чашу терпения! В Италии мы живём или в немецкой стране? Так он ещё захочет всех нас перековать в итальянцев.

— Со мной, чёрт побери, у него это не выйдет, — бурчит Шахтнер.

— Ты не горячись, Андреас. Подлец я буду, если у него не это самое на уме, — запальчиво говорит Вольфганг. — В новом театре на Зальцахе у нас уже есть кастрат, господин Франческо Гезарелли. Предшественник нашего духовного владыки, слава Богу, прогнал эти бесполые существа со сцены. А теперь они опять появляются. Я ничуть не удивлюсь, если нас заставят пойти на поклон к старцу Метастазио в Вену. Или ещё лучше: закажут ему дюжину опер, где на сцене не появляются ни «примо уомо» — «первый мужчина», ни «прима донна» — «первая женщина». И тогда кастрат может петь с тем же успехом и партию влюблённого, и партию возлюбленной. Между прочим, это сделает оперы даже интересней: все будут восхищаться добродетелями героев, которые простираются столь далеко, что «любовники» будут избегать возможности объясняться в любви.

— Ну, ты размахался, — замечает Шахтнер.

— Меня мутит от всего этого. А потом ещё замечание насчёт «современных композиторов». Он ведь нас с тобой, Михаэль, имел в виду.

— Не иначе, — сухо подтверждает Гайдн.

— Но мы не дадим согнуть себя в бараний рог, правда, Михаэль? Мы пойдём предназначенным нам путём, несмотря на всю италоманию его высококняжеской милости. Выпьем!

— Выпьем, товарищ по оружию! — восклицает и Гайдн.

Оба одним духом осушают чашки с вином. Шахтнер, оглядевшись по сторонам, перегибается через стол и негромко советует собутыльникам:

— Умерьте ваш пыл! Тебя, мой мальчик, слышно в другом конце сада. По-моему, за тем вон столом навострил уши один из придворных лакеев.

— Где этот жополиз, Андреас? Покажи мне его, я ему уши оторву!

— Тс-с, Вольфгангерль! Попридержи-ка язык! Не то такую кашу заваришь, что нам потом не расхлебать.

Но Вольфганг до того распалился, что даже Шахтнеру непросто его утихомирить. Поэтому он предлагает собираться домой. Шахтнер с Гайдном берут нетвёрдо стоящего на ногах Вольфганга под локти и доводят до самого дома. Всю дорогу он выплёскивал из себя накопившуюся злость и, с трудом ворочая потяжелевшим языком, отпускал ругательства неизвестно в чей адрес.