Вольфганг Амадей. Моцарт

Торниус Валериан

Несколько дней спустя главный казначей приглашает молодого Моцарта в свой кабинет. Он здоровается с ним без обычной покровительственной приветливости, подчёркнуто сухо. И произносит короткую назидательную речь, указывая на недопустимость определённого толка высказываний в адрес высокопоставленных лиц, даже если это и относится исключительно к области музыки. А поскольку отчитываемый пытается оправдаться, он сразу обрывает его и строго указывает:

— Вы достаточно взрослый человек, чтобы держать, когда требуется, язык за зубами и не ставить под сомнение вашу репутацию, которую вы заслужили благодаря успехам в музыке и званием кавалера ордена Золотой шпоры. Поэтому

выношу вам предупреждение и прошу — в ваших собственных же интересах — впредь держать себя в подобающих рамках. Я рассчитываю на то, что вы правильно воспримете совет расположенного к вам человека и не доставите ему своим поведением в будущем никаких неприятностей.

XXVII

Леопольд Моцарт догадывается, что над его сыном стягиваются грозовые тучи, однако далёк от того, чтобы ругать Вольфганга за его резкие нападки на культурную политику архиепископа, ибо отчётливее, чем когда-либо, ощущает настоятельную необходимость найти для сына новое поприще. Тут у отца с сыном полное единодушие; однако если Вольфганг мечтает о творческой независимости, не ставя перед собой чётко очерченной цели, если для него главное — освободиться от постылой, унизительной барщины, то отец, который всегда твёрдо стоит обеими ногами на земле и которому любая неизвестность и расплывчатость в высшей степени претит, ищет возможность получить место придворного музыканта при любом из европейских дворов с твёрдыми материальными гарантиями.

Однако все попытки Леопольда Моцарта исхлопотать для Вольфганга должность капельмейстера при известных ему немецких высококняжеских дворах успеха не имеют. Там, правда, помнят о триумфальных концертах вундеркинда из Зальцбурга, но ни о каких выдающихся успехах Моцарта-композитора и слыхом не слыхивали.

Вот так безрадостно и заканчивается для двадцатилетнего творца музыки 1776 год, да и первые месяцы нового года никакой отрады не приносят. Этот ход событий пытается изменить матушка Аннерль своим решительным вмешательством: она мягко, но настойчиво уговаривает мужа отправиться с Вольферлем в концертное турне. И не в Вену, где никаких лавров не снискать, не говоря уже о том, что золотом не осыплют. Надо ехать во Франкфурт, в Мангейм, может быть, даже в Париж! Её план находит полную поддержку детей. Но отец сразу отметает его, как наваждение. Неужели он должен пожертвовать всем, что отложил про чёрный день, или наделать, не приведи Господь, долгов? А во что станут путевые расходы!

Но матушка Аннерль и тут находит выход из положения: несколько комнат она временно сдаст приличным квартирантам, да и Наннерль даёт уроки музыки — так что за них беспокоиться нечего! Вольфганг, со своей стороны, готов расстаться с ценными подарками и сувенирами, которые лежат в застеклённых витринах, а сестра готова отдать им хоть сейчас свои сбережения.

— Дети! Дети! — качает головой Леопольд Моцарт. — Готовность к самопожертвованию ради такого дела — это хорошо, но головы-то на плечах у вас есть или нет? То, что вы предлагаете, никуда не годится. Надо всё хорошенько обдумать. Прыжки в неизвестность не по моей части.

Однако после красноречивых уговоров жены и детей Леопольд Моцарт не отвергает больше это предприятие напрочь. Он рассматривает его со всех сторон. И так как его попытка самоустраниться не выдерживаем со временем напора сплотившейся семьи, он наконец соглашается и в начале лета подаёт прошение о продолжительном отпуске.

Как он втайне и опасался, архиепископ отказывает. Но только ему, а не им обоим. Это «низкое, подлое мошенничество»,

как называет ответ Иеронимуса матушка Аннерль, поначалу приводит всех в сильнейшее замешательство. Несколько недель они пребывают в подавленном состоянии, особенно Вольфганг, которого поведение архиепископа ошеломило. Несколько недель он не может написать ни одной ноты на бумаге.

В один прекрасный день отец объявляет, что решил послать его в турне, но при одном-единственном условии: он поедет в сопровождении матушки Аннерль. При житейской неопытности Вольфганга не может быть и речи о том, чтобы он путешествовал совсем один. Настроение Вольфганга сразу меняется, зато матушка противится затее отца. Но умоляющие взгляды сына и настойчивость Леопольда Моцарта своё дело делают, и она уступает — Вольфганг в полном восторге.

Лишь одно беспокоит его. А вдруг архиепископ заупрямится, отпуск даст недолгий и свяжет его тем самым по рукам и ногам?

Ему хочется покончить со службой в Зальцбурге. И он готов хоть сейчас написать прошение об отставке. Странное дело, но отец не препятствует Вольфгангу. С одной стороны, его радует решимость сына, а с другой — беспокоит: как сложится судьба Вольфганга после такого шага? На что он будет жить, ведь никаких гарантий пока не получено? Но поскольку сам он ничего предложить сыну не может, остаётся только признать его правоту.

Итак, молодой Моцарт садится писать прошение об отставке. Он привык всегда говорить прямо всё, что думает, а не ходить вокруг да около. Поэтому и в письме берёт тон, неприемлемый в письме на имя высокопоставленного лица. Леопольд Моцарт громко смеётся, ознакомившись с черновым вариантом.

— Можно подумать, ты составляешь прошение цеховому мастеру Пфайфенхольцу, чтобы тот выправил тебе бумаги на выезд за границу с целью лечения, а не памятную записку всемилостивейшему князю церкви и правителю области Священной Римской империи.

— С отточенным стилем придворного церемониймейстера я не знаком. Давайте сочиним это послание вместе, любезный батюшка.

И они действительно сочиняют одно предложение за другим и аккуратно переносят их на бумагу. Леопольд Моцарт сглаживает все выражения, которые могут показаться общими или даже шероховатыми, вписывает вступление, соблюдая существующие правила вежливости, и — к огорчению сына — не оставляет без внимания приличествующего таким случаям обращения «снизу вверх». Но в том, что касается самой сути, право последней редакции Вольфганг оставляет за собой.

«Всемилостивейший князь и господин наш! Родители стараются поставить своих детей на ноги, чтобы те могли сами зарабатывать хлеб свой насущный. Это их долг перед самими собой и перед государством. И если Господь наградил детей талантом, они тем более обязаны найти ему применение, чтобы облегчить собственные обстоятельства, а также обстоятельства родителей; и даже если с течением времени дети со своими родителями расстаются, забота о будущем родителей на детях остаётся. Такому взиманию процентов с капитала учит нас Евангелие».

На последнем предложении отец запинается и хочет его вычеркнуть. Но наталкивается на сопротивление Вольфганга.

— Я ни за что не откажусь от этих слов, — волнуется тот. — Сколько раз архиепископ упрекал вас — даже в присутствии посторонних! — в том, что вы получаете барыши с таланта ваших детей, хотя вы всё делали для нашего же блага, когда возили нас по белу свету и представляли на публике? И разве в Библии не сказано, что детям подобает послушание родителям? Нет уж, пусть архиепископ поймёт, какого рода проценты с капитала вы получаете!