Волны (В стране любви)
Шрифт:
Кистяковъ. Ужъ больно вы строги, Вильгельмъ Александровичъ. Мы народъ вольный. Серьезную марку выдерживать – не могимъ.
Леманъ. Гд ужъ намъ, пролетаріямъ, оцнить напримръ, такое cri de Paris?
Указываешь на рединготъ Рехтберга.
Рехтбергъ (съ любезною улыбкою). Господа, вы в заблужденіи…
Берта.
Рехтбергъ. Какъ вы изволили?
Берта. Осточертла. Это отъ ста чертей.
Леманъ. Для статистики, знаете. Когда человку такъ скучно, что онъ чертей до ста считаетъ.
Маргарита Николаевна (Лештукову). Ршено, завтра демъ.
Лештуковъ. Завтра?
Маргарита Николаевна. Утромъ, съ пароходомъ на Геную.
Лештуковъ. Вотъ какъ!
Маргарита Николаевна (тихо). Желаетъ испытать морскія впечатлнія.
Отошла.
Рехтбергъ (съ отмнной граціей, защищаясь отъ фамильярнаго спора). Вы вс, вс въ заблужденіи. Совсмъ нтъ. Цыганщина, богема… можно ли быть такъ черству духомъ, чтобы не любить богемы? Это прелестно, это поэтично. Я обожаю богему.
Кистяковъ. Это вы изъ деликатности говорите, А человку аккуратному съ нами, въ самомъ дл,– смерть. По многимъ нмцамъ знаю.
Маргарита Николаевна. Вильгельмъ, кланяйся и благодари: ты уже въ нмцы попалъ.
Рехтбергъ (съ нкоторымъ которымъ неудовольствіемъ). Monsieur Кистяковъ, я долженъ исправить вашу ошибку. Я не нмецъ, хотя иные, по фамиліи, и принимаютъ меня за нмца.
Кистяковъ. Извините, пожалуйста. А, впрочемъ, что же? Обиднаго тутъ ничего нтъ.
Рехтбергъ. Впрочемъ, германская рыцарская кровь, дйствительно, текла въ предкахъ моихъ, баронахъ фонъ Рехтбергъ, гербъ и имя которыхъ я имю честь представить.
Леманъ. А что y васъ въ герб?
Рехтбергъ. Два козла поддерживаютъ щитъ, на коемъ въ нижнемъ голубомъ полъ плаваетъ серебряная семга, А съ верхняго краснаго простерта къ ней благодющая рука.
Кистяковъ. Занятная штука.
Рехтбергъ. Девизъ «Аb infimis ad excelsos». Это по-латыни.
Кистяковъ (Берт). По-русски: «изъ грязи въ князи».
Леманъ. Хотите, я нарисую вамъ все это въ альбомъ?
Маргарита Николаевна. Ахъ, Леманъ, пожалуйста; онъ y меня просто помшанъ на такихъ вещахъ…
Отошла
Рехтбергъ. Чрезвычайно буду вамъ обязанъ. Признаюсь: маленькая гордость своимъ происхожденіемъ – одна изъ моихъ немногихъ слабостей.
Берта. Ну, оно съ богемой плохо вяжется.
Рехтбергъ. Ахъ, вы все о богем.
Маргарита Николаевна. Ты, въ самомъ дл, былъ на мор?
Лештуковъ. Да. Маргарита Николаевна. Ты гребецъ не изъ блестящихъ, съ моремъ шутить нельзя.
Лештуковъ. Да, если мн измаять себя надо?
Маргарита Николаевна. Но зачмъ?
Лештуковъ. Затмъ, чтобы не чувствовать себя опаснымъ ни для себя, ни для другихъ.
Рехтбергъ (ораторствуетъ). Милая дружеская свобода обращенія, временами очаровательна. Особенно для нисколько смшанныхъ обществъ, члены которыхъ въ юности пренебрегли своимъ воспитаніемъ и отсутствіе строгаго приличія должны возмщать, по крайней мр, симпатичною и граціозною искренностью…
Леманъ (Кистякову). Это какъ принимать? Комплиментъ или плюха?
Кистяковъ. Распишись на об стороны.
Рехтбергъ (Берт). А что я не притворно симпатизирую богем, вотъ наглядное доказательство: мой любимый музыкальный номеръ вальсъ изъ оперы «Богема», и я даже пріобрлъ его для моего граммофона.
Маргарита Николаевна (проходить мимо съ Лештуковымъ, къ фреск на правой сторон). Ахъ, да, это правда, – надодаетъ мн имъ чуть не каждый вечеръ.
Рехтбергъ. Согласитесь, однако, господа, что даже въ самыхъ рзвыхъ и свободолюбивыхъ кружкахъ также соблюдается свой этикетъ и имютъ мсто моменты, требующіе нкоторой торжественности. Шаферъ есть ли шаферъ, если онъ не во фрак, не при бломъ галстук, безъ флеръ-д'оранжа въ петлиц? И, наоборотъ, явиться въ бломъ галстук на похороны не величайшая ли безтактность, въ какую можетъ впасть порядочный человкъ?
Устремляетъ испытующій взоръ на Ларцева.
Ларцевъ. А, право, не знаю. Я въ послдній разъ былъ на похоронахъ лтъ пятнадцать тому назадъ: въ Тетюшахъ дяденьку хоронилъ. Тогда, признаться, на мн галстука вовсе не было.
Рехтбергъ. То есть почему же?
Ларцевъ. Да вдь я нмецкую аммуницію только по двадцатому году на плечи вздлъ, А то въ зипун ходилъ. Изъ мужиковъ мы, податнаго сословія.
Рехтбергъ. Да, въ такомъ случай…