«Волос ангела»
Шрифт:
Нет, видно, и не друг, а так – прибился случайно один старый знакомый к другому, ища в нем хотя бы остаток, пусть и бредовый, ущербный, покалеченный, того безвозвратно ушедшего мира, в котором они жили и который оба никак не могут забыть. Одинокие люди бывают сентиментальны, особенно если через много лет встречают вдруг то, что было им когда-то дорого.
Дорого? Врешь, осадил он сам себя. Разве была тебе раньше дорога Ангелина? Нет! Она пела в хоре, в цыганском хоре, была молода и красива, а ты страстно желал ее любви, волочился, домогался и, получив свое, забыл, как забывают нечто ненужное, пустячное, зря обременяющее память. А теперь расплата,
Вчера вечером она пела старый романс. Он сидел, слушал, потом попросил спеть еще.
– Нет, не могу… – сказала она. – Мне все теперь видится таким давним, далеким.
– Будет тебе, – ответил он. – Не береди душу… Мне самому кажется, что раньше была не моя жизнь. Понимаешь? Не моя! А чья-то чужая, но я сумел тайком пробраться в нее, побыть в ней, словно подсмотрел со стороны. Видел, и все…
– Помню, какой ты бравый был. Шпоры звенят, погоны, сабля, шампанское, рысаки…
– Да, и похмелье в окопах, грязь, кровь. Наступление, отступление, лазареты, госпитали. Зачем все это было надо? Чтобы сидеть сейчас здесь? Когда я через четыре года встретил тебя на Сухаревке, сначала не узнал: только глаза твои. Думал, ошибся, ты ли это?
– Ох, Андрюша, и тебя нелегко было признать. Худой, голодный, в старой шинели. Жалкий…
– Я тогда думал, что уже все. Все! Ничего больше не будет. Вся Россия катилась в тартарары, на рысях – и в пропасть, и каждый хотел ее спасти: и белые, и красные. Даже мой дальний родственник – Толя Черников, и тот хотел. Пошел к красным, воевал. Вот уж о ком никогда бы не подумал. Помню, приходил он ко мне в госпиталь в шестнадцатом году: бледный, манжетики застиранные, стеснительный. – Воронцов закурил папиросу, глубоко затянулся. – Главное – он тогда нашел себя. Понимаешь? Нашел! В той неразберихе, которая творилась. А что было делать мне? Воевать не мог, да и не хотел. Ни за тех, ни за других. Думал покончить со всем разом… Ладно, скажи лучше, что у тебя общего с Николаем Петровичем? – неожиданно спросил он. – Неприятный тип. Какой-то ухватистый, пальцы, как грабли, которые гребут к себе, к себе… И его вечный спутник с повадками уголовника. Пашка, что ли? Нет, не думай, я не ревную, нет. Но зачем они тебе?
– Жить-то надо, Андрюша. Ну, продаю кой-чего помаленьку, спекулирую, как сейчас говорят, – она горько усмехнулась. – Не в работницы же мне идти на фабрику? Или на панель?
– Конечно, уж лучше спекулировать.
– А-а… – она махнула рукой и закуталась в шаль; забралась с ногами на кровать, сбросив туфли. Попросила: – Налей мне вина. Спасибо… Пела я раньше в хоре, а больше ничего и не умею. Жить не умею, как они… – Ангелина кивнула за темное окно, отпила из бокала, посмотрела через него на свет. – Может, нам уехать? Я иногда думаю: вот уедешь – и начнется новая жизнь. Давай уедем?
– Куда? – он тяжело встал, хромая, подошел к окну. Дернул шеей, так, словно нестерпимо жал воротник. Непослушными пальцами расстегнул пуговицы на рубашке. Сразу стало легче дышать. – А может, ты права? Иногда мне кажется, после всего произошедшего с Россией, что Пугачев был просто святой апостол. Не знали еще, как может быть, если все мужики разом. У-у, сермяжники! Душно мне здесь, понимаешь, душно! Сам себе противен делаюсь. Как иуда ругаю, свой народ. А за что? За то, что не пришел никто, не поклонился, не попросил: идите, мол, господин штабс-капитан Воронцов, примите бразды
Помолчал, уткнувшись лбом в темное стекло. Чего раскричался, перед кем? Перед Ангелиной? Нет, перед самим собой раскричался, себя убеждаешь. В чем? В том, что не хочешь ничего больше? Но стоит ли опять обманывать самого себя? Хочешь, да не можешь через себя переступить. Один раз собрался было, чуть не пошел проситься – на какую угодно службу, только бы опять в армии, пусть даже в Красной, но потом почему-то не пошел. Трудно объяснить, почему, даже себе. Хотя себе, наверное, труднее всего. Обернулся, поймал ее тревожно-вопросительный взгляд.
– Если соберусь, поедешь со мной?
– За границу?
– В какую заграницу… – он зло прихромал к столу, налил и себе вина, залпом выпил, стукнул по столешнице пустым бокалом. – Чего там делать русскому человеку, да еще хромому… Так, пустое, сам не знаю, чего говорю. Но хочется уехать. В Питер, в Тверь, в какой-нибудь захолустный чертов городишко, в конце концов, в неведомую губернию, где тебя никто не знает. Уедешь ли от себя, вот в чем дело?..
Все это было вчера. И одна встреча с ней удивительно похожа на другую, как не меняющийся, раз и навсегда заведенный ритуал. От этого тоже душно, а бросить ее, сказать, чтобы больше не ходила к нему, – выше его сил.
Воронцов сел на кровати, спустив на пол босые ноги; дотянулся до стола, взял из пепельницы недокуренную папиросу. Вспомнилось, как в кадетском корпусе они называли окурки папирос «чиновниками». Теперь забылись детские обиды, все кажется таким милым, подернутым легкой дымкой светлой грусти, как любые детские воспоминания. Может быть, это действительно были лучшие в его жизни годы?
Хорошо, что сегодня воскресенье – не надо идти на работу, думал выспаться, а в глаза как песку насыпали. И еще этот сон. Взбудоражил душу, словно бросили камень в стоячую воду, подняв всю отстоявшуюся муть со дна. И катит она теперь к горлу.
Сзади заворочалась, проснувшись, Ангелина. Он примял папиросу, повернулся. Она, полусидя, собирала в пучок на затылке свои пышные волосы, зажав шпильки губами. Он осторожно вынул шпильки, поцеловал ее, ощутив мягкую податливость теплых губ, ответивших на поцелуй.
– Хочешь, кофе сварю? – Ангелина высвободилась из его рук, легко встала, нащупывая ногами туфли.
– Зачем? Чтобы на запах полдома сбежалось? Как это – скромный конторщик дровяного склада Воронцов пьет по утрам натуральный кофе?! Да еще остатки нашего пира увидят. Нет, нам жить тихо надо. Чаю выпьем, ветчина осталась, масло. На завтрак хватит.
– Как знаешь, – она быстро влезла в платье, начала прибирать на столе.
– Вечером придешь?
– Ты хочешь, чтобы я пришла?
– Я спрашиваю, придешь или нет?
– Не знаю… – она помедлила. – Может, приду, но поздно. Давай лучше завтра, а то у меня вечером дела. Николай Петрович просил помочь.
Трудное для Страны Советов время. Очень трудное. Кончается Гражданская война, а в тылу Западного фронта, где идет борьба с белополяками, поддерживаемыми иностранными интервентами, одна за другой появляются банды, оставляющие за собой кровавые следы. Семнадцать тысяч сотрудников рабоче-крестьянской милиции были направлены на борьбу с бандитизмом в 1921 году.