Волшебный квартет
Шрифт:
— Оп видел эту картину. Вы ведь знаете Опа?
— Дюжий варвар, который утверждает, будто он ваш друг.
— Он правда мой друг. И он вспомнил этих. Они — древние, из незапамятных времен.
— Но какие чары помогли получить их изображение?
— Этого я не знаю. Снимок сделан с картины, которую написал человек много лет назад.
— Но как он...
— Не знаю,— сказал Максвелл.— По-моему, он побывал там.
Мистер О’Тул заглянул в свою кружку и убедился, что она пуста. Пошатываясь, он пошел к бочке и
— Не знаю,— сказал он наконец.— Среди нас были и другие. Много разных, которых больше нет. Мы здесь — жалкое охвостье некогда великого населения планеты.— Он перебросил фотографию через стол Максвеллу.— Может быть, баньши скажет. Его годы уходят в тьму времен.
— Но ведь баньши умирает.
— Да, умирает,— вздохнул мистер О’Тул.— И черен этот день, и горек этот день для него, потому что никто не сидит с ним.
Он поднял кружку.
— Пейте,— сказал он.— Пейте до дна. Если выпить сколько нужно, может быть, станет не так плохо.
Глава 17
Максвелл обогнул полуразвалившуюся хижину и увидел терновник у входа. В нем было что-то странное — словно облако мрака расположилось поперек него, и казалось, будто видишь массивный ствол, от которого отходят короткие веточки с колючками. Если О’Тул сказал правду, подумал Максвелл, это темное облако и есть умирающий баньши.
Он медленно приблизился к терновнику и остановился в трех шагах от него. Черное облако беспокойно заколыхалось, словно клубы дыма на легком ветру.
— Ты баньши? — спросил Максвелл у терновника.
— Если ты хочешь говорить со мной,— сказал баньши,— ты опоздал.
— Я пришел не говорить,— ответил Максвелл.— Я пришел сидеть с тобой.
— Тогда садись,— сказал баньши.— Это будет недолго.
Максвелл сел на землю и подтянул колени к груди, а ладонями уперся в сухую, пожухлую траву. Внизу осенняя долина уходила к дальнему горизонту, к холмам на северном берегу реки, совсем непохожим на холмы этого, южного берега,— отлогие и симметричные, они ровной чередой поднимались к небу, как ступени огромной лестницы.
Над гребнем позади него захлопали крылья, и стайка дроздов стремительно пронеслась сквозь легкий голубой туман, который висел над узким оврагом, круто уходившим вниз. Но когда стих этот недолгий шум крыльев, вновь наступила мягкая, ласковая тишина, одевавшая холмы спокойствием.
— Другие не пришли,— сказал баньши.— Сначала я думал, что они все-таки придут. На мгновение я поверил, что они могут забыть и прийти. Теперь среди нас не должно быть различий. Мы едины в том, что потерпели поражение, и низведены на один уровень. Но старые условности еще живы. Древние обычаи сохраняют силу.
— Я был у гоблинов,— сказал Максвелл.— Они устроили поминовение по тебе. О’Тул горюет и пьет, чтобы
— Ты не принадлежишь к моему народу,— сказал баньши.— Ты явился сюда незваным. Но ты говоришь, что пришел сидеть со мной. Почему ты так поступил?
Максвелл солгал. Ничего другого ему не оставалось. Он не мог сказать умирающему, что пришел, чтобы получить сведения.
— Я работал с твоим народом,— произнес он наконец,— И принимаю близко к сердцу все, что его касается.
— Ты Максвелл,— сказал баньши.— Я слышал про тебя.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Максвелл,— Могу ли я тебе чем-нибудь помочь? Может быть, ты чего-нибудь хочешь?
— Нет,— сказал баньши,— У меня больше нет ни желаний, ни потребностей. Я почти ничего не чувствую.
В том-то и дело, что я ничего не чувствую. Мы умираем не так, как вы. Это не физиологический процесс. Энергия истекает из меня, и в конце концов ее не останется вовсе. Как мигающий язычок пламени, который дрожит и гаснет.
— Мне очень жаль,— сказал Максвелл.— Но может быть, разговаривая, ты ускоряешь...
— Да, немного, но мне все равно. И я ни о чем не жалею. И ничего не оплакиваю. Я почти последний из нас. Если считать со мной, то нас всего трое, а меня считать уже не стоит. Из тысяч и тысяч нас осталось всего трое, а меня считать уже не стоит. Из тысяч и тысяч нас осталось всего двое.
— Но ведь есть же гоблины, и тролли, и феи...
— Ты не понимаешь,— сказал баньши.— Тебе не говорили. А ты не догадался спросить. Те, кого ты назвал,— более поздние; они пришли после нас, когда юность планеты уже миновала. А мы были колонистами. Ты же, наверное, знаешь это.
— У меня возникли такие подозрения,— ответил Максвелл.— За последние несколько часов.
— А ты должен был бы знать,— сказал баньши.— Ты ведь побывал на старшей планете.
— Откуда ты знаешь? — ахнул Максвелл.
— А как ты дышишь? — спросил баньши.— Как ты видишь? Для меня держать связь с древней планетой так же естественно, как для тебя дышать и видеть. Мне не сообщают. Я знаю и так.
Так вот, значит, что! Источником сведений, которыми располагал колесник, был баньши. А о том, что баньши может знать то, что не известно больше никому, вероятнее всего, догадался Черчилл, и он же сообщил об этом колеснику.
— А остальные? Тролли и...
— Нет,— сказал баньши.— Путь был открыт только для нас, для баньши. Это была наша работа, единственное наше назначение. Мы были звеньями между старшей планетой и Землей. Мы были связными. Когда старшая планета начала колонизировать необитаемые миры, необходимо было создать средство связи. Мы все были специалистами, хотя эти специальности теперь утратили смысл, а самих специалистов почти не осталось. Первые были специалистами. А те, кто появился позже, были просто поселенцами, задача которых сводилась лишь к тому, чтобы освоить новые земли.