Волшебный пояс Жанны д’Арк
Шрифт:
– Это просто место… тихое и спокойное место. Тебе понравится, я уверен.
В голубятне было темно.
– Здесь лестница… осторожно.
Кирилл поднимался и тянул за собой Жанну. Лестница была узкой и старой, как сам дом. Ступеньки хрустели под ногами, опасно прогибались, но держали.
– Я уже говорил, что прятался здесь, когда совсем невмоготу становилось. – Кирилл выбрался на крышу и руку протянул, помогая Жанне.
Холодно.
Или нет – прохладно.
Сама крыша плоская, поросшая толстым зеленым мхом, и мох этот влажный,
Небо темное. Звезды яркие, рассыпались белым бисером.
– Когда родители погибли, мне было восемь. К Алиции я попал в девять… почти десять. Полтора года по детским домам… четыре сменил. Сложный ребенок. Это почти приговор. Кому захочется возиться со сложным ребенком, когда хватает тех, которые…
Кирилл подтянул колени к груди и обнял.
– Не самый лучший период в моей жизни. Да и… наверное, я был слишком взрослым, чтобы принять перемены легко.
Кирилл помнил аварию.
И не только ее, но весь день, с самого утра начавшийся неудачно.
Они проспали.
Накануне долго паковали чемоданы, в целом-то упакованные загодя, но маме вдруг показалось, что она все сложила неправильно. И не взяла кое-какие несомненно важные вещи.
Она разбирала, складывала и перекладывала, ворчала, что отец не хочет ей помогать, а тот лишь посмеивался, мол, к чему столько набирать-то? На десять дней едут, а она как на год…
И родители не ругались, они никогда не ругались, только легли поздно, а утром проспали. Не настолько, чтобы вовсе забыть о поездке, но серьезно. И мама металась по дому, хватаясь то за одно, то за другое…
Папа сносил вещи в машину. Кирилл чистил зубы и ныл… Он тогда много ныл, жаловался, не понимая, что жаловаться-то не на что. Мама поторапливала, а ему казалось, что она его не понимает, и он нарочно все делал медленно.
– Вот опоздаем на самолет и никуда не поедем точно, – раздраженно сказала мама, которая сама была готова к выходу, и даже в пятый уже раз кряду проверила, перекрыты ли вода и газ.
На отдых хотелось.
И к машине Кирилл спускался бегом. Он устроился на заднем сиденье и пристегнулся, не потому, что был сознательным, но отец велел. А с отцом спорить было бесполезно.
– Успеем? – выдохнула мама, промокая бумажной салфеткой лоб.
– Успеем, – отец ответил уверенно.
Потом сказали, что он превысил скорость.
И с управлением не справился.
И куда было так спешить?
На отдых. На самолет, который грозился улететь без семейства Тисовых, что было вовсе никак невозможно. И Кирилл, лежа в больничной палате, почему-то все думал об этом самолете, о том, как их ждали-ждали и не дождались, а все потому, что он, Кирилл, слишком медленно чистил зубы.
И ныл, что не станет надевать джинсы.
И со шнурками ботинок возился, испытывая мамины нервы на прочность.
Мамы не было.
Папы тоже.
Об этом Кириллу не сказали сразу, и он наивно думал, что они тоже болеют.
Мелькает город за окном, как-то очень быстро, но Кирилл не боится. Напротив, скорость приводит его в восторг, он бы запел, но пение отвлекать будет, и…
…И он тянется к маме, чтобы сказать что-то очень важное.
Что? Кирилл не помнит. У него голова болит, когда вспомнить пытается. Главное, он видит и мамины волосы, собранные в хвост, и ее глаза в зеркале… и, кажется, себя тоже видит.
А потом…
Потом удар.
Больница.
Из больницы его отправили в приют.
– У отца родственников не было. А у мамы – тетка, у которой своих четверо. Взрослые все, но там… Я позже их нашел и понял, что с приютом мне даже повезло. В приюте мне было… сложно.
Он вытащил из кармана жестянку с леденцами и, протянув Жанне, предложил:
– Хочешь? А то я курить бросаю…
– И как?
Илья тоже бросал, но не с леденцами, с пластырями. И с никотиновой жевательной резинкой. И еще с чем-то современным и прогрессивным, но не способным избавить от дурной привычки.
– Да… не очень, честно говоря. Курить все равно хочется. Но ничего, перетерпится.
Он подкинул жестянку на ладони.
Кирилл ненавидел приют.
Серые стены. Яркие картинки. Решетки на окнах. Гулкие коридоры с высокими потолками. Комнаты на четверых. Вечно холодные батареи и окна, из которых даже летом сквозило.
Он ненавидел усталых воспитательниц, учителей и особенно толстую одышливую бабу Нюру, которая стояла на раздаче. Ненавидел визгливый ее голос и темные усики над верхней губой. Ненавидел столовую и столы, застланные клеенкой. Металлическую посуду, которую мыли, но все одно не в состоянии были избавить от жирного лоска.
Сильнее всего он ненавидел таких же, как он, приютских детей.
И они платили тем же.
Для многих, не знавших жизни иной, Кирилл был чистеньким домашним мальчиком, рыхловатым, вяловатым, удобным для битья. Он огрызался, но сдачи дать не мог.
Получал.
Снова и снова, раз за разом, и ненависть его лишь росла, подкармливаемая злыми шутками, которые как-то незаметно перестали шутками быть.
Будь он слабее – сломался бы, но странным образом эта травля держала, не оставляла времени думать о том, что он, Кирилл, виноват…
Он учился отвечать. Око за око, зуб за зуб.
Дрался грязно.
Кусался. Царапался. Душил. И едва не задушил парня, который был на два года старше и на голову выше. Владик был из тех, детдомовских, которые верят единственно своей силе, он был нахрапист и зол, просто так, иррационально, но на весь мир. И злость свою охотно вымещал на тех, кто слабей.