Вопрос — ответ

Сваруп Викас

— Замечательно! — Учитель хлопает в ладоши. — Ты певец от Бога. Только усердно занимайся и скоро достигнешь диапазона в три с половиной октавы, не меньше!

И вот он смотрит на меня:

— Ну а почему бы тебе не попробовать?

— Са-ре-га-ма-па-дха…

Конечно, я тоже стараюсь, но голос хрипит, а ноты неуклюже рассыпаются по полу горстью мраморных шариков.

Музыкант затыкает пальцем ухо.

— Парень, ты ревешь, точно буйвол. Вижу, тут придется поработать серьезно.

— Что вы, мастер-джи, — заступается мой друг, — мастер-джи, у Мохаммеда голос тоже хороший. Вы бы слышали, как он орет!

Еще

две недели мастер-джи разучивает с нами религиозные песнопения, созданные великими святыми, а также дает уроки игры на фисгармонии. Теперь мы знаем дохи [41] Кабира и бхаджаны [42] Тульсидаса [43] и Мирабаи. [44] Нам достался отличный преподаватель, который умеет разъяснить сложные духовные истины, заключенные в песнях, простыми человеческими словами. Особенно мне нравится Кабир, сказавший однажды:

41

Сакральные двустишия.

42

Одна из форм индийской сакральной музыки.

43

Индийский поэт (около 1532–1624).

44

Мирабаи (1547–1614) — знаменитая вайшнавская поэтесса, чья гробница и по сей день место паломничества в Индии.

Целую вечность считаешь ты бусины четок,Но разум по-прежнему бродит, не зная покоя,Забудь же о четках в своей рукеИ начинай двигать бусины сердца.

Вообще-то Салим у нас мусульманин, а бхаджаны написаны индуистами, однако мастера-джи это нимало не смущает. Моего друга тоже. В самом деле, раз уж Амитабх Баччан не гнушается ролью мусульманского кули, а Салман Кхан [45] способен сыграть императора, то и Салим Ильяси споет бхаджану с упоением храмового служителя.

45

Инд. актер, род. 27. 12. 1965 г.

Тем временем в школе для калек у нас появляются приятели, несмотря на хитрые уловки Мустафы и Пунноозе, почему-то недовольных нашим желанием общаться с теми, кого они по ошибке зовут «пристукнутыми детьми». Понемногу мы узнаем печальные истории своих ровесников и выясняем, что, если дело касается жестоких родственников и полицейских, Мумбаи ничем не отличается от столицы. Однако даже в обрывочных беседах правда неумолимо начинает выплывать наружу.

Первым потрясением становится разговор с Ашоком.

— Никакие мы не школьники, — усмехается наш новый тринадцатилетний друг с изуродованной рукой. — Мы побирушки. Выпрашиваем подаяние в пригородных поездах. А некоторые и по карманам шарят.

— И куда вы деваете заработанное?

— Отдаем хозяину за еду и кров.

— Хочешь сказать, Маман —

гангстер?

— А вы думали, ангел с крылышками? Да мне все равно, лишь бы прилично кормил по два раза в день.

Мои надежды разбиты. Но Салим упорно продолжает верить в лучшее. Для него человек изначально добр, и все тут.

Перед сном удается потолковать с десятилетним слепцом Раджу.

— Почему ты сегодня наказан?

— Заработал мало.

— И сколько вы должны отдавать каждый день?

— Все, что получим. Но не меньше ста рупий, иначе не видать ужина.

— А что тогда?

— Спишь голодным. В животе как будто крысы грызутся.

— На, возьми чапати. Мы для тебя оставили.

А вот Радхея, одиннадцатилетнего мальчишку без ноги, никогда не наказывают.

— Как у тебя получается всегда хорошо зарабатывать?

— Тсс!.. Это секрет.

— Не бойся. Мы никому ни словечка.

— Ладно, так и быть. Но вы обещайте молчать! Понимаете, в Джуху Виле Парле [46] живет одна актриса. Квартира двадцать четыре. Если рупий не хватает, я иду к ней. Она и покормит, и деньжат подбросит, сколько нужно.

— Как ее имя?

— Неелима Кумари. Раньше, говорят, была настоящей звездой.

— Красивая?

— В молодости, наверное, головы кружила. Ну а теперь стареет. Знаете, ей ведь нужна прислуга в доме. Если бы не моя нога, убежал бы отсюда и стал работать на актрису.

46

Пригород Бомбея.

Ночью во сне я прихожу на Джуху Виле Парле, квартира двадцать четыре. Нажимаю кнопку звонка и жду. Открывает высокая женщина в белом сари. Воющий ветер путает ее длинные черные волосы, отбрасывает пряди на лицо, скрывая его черты. Я собираюсь что-то сказать, но дама странно смотрит куда-то вниз. Опускаю глаза — и с ужасом вижу, что у меня больше нет ног.

Я просыпаюсь в холодном поту.

Вскоре мы знакомимся с Мулаем, тринадцатилетним парнем без руки.

— Опостылела такая жизнь, — сетует он.

— Тогда почему ты не сбежишь?

— Куда? Мумбаи не моя родная деревня. Город огромный, а голову негде приклонить. Даже в канаву спать не пустят, если нет связей. И кто меня защитит от уличных шаек?

— Шаек?

— Ну да. В прошлом месяце двое отсюда удрали, так через три дня кушать захотели — сами вернулись. Банда Бхику нипочем не позволит зарабатывать на своей территории. А здесь нам дают хотя бы еду и кров, и прочие шайки нас не беспокоят.

— Нет, мы не хотим связываться ни с какими бандитами, — серьезно говорю я, припомнив старую доху: «Кабир пришел на рынок, он всем добра желает. Ни дружбы, ни вражды ни с кем он не желает».

В общей столовой царит возбуждение. Прибыл новенький из Пакистана. Мустафа вводит его, восторженно цокая языком и хлопая себя по бедрам.

— Сегодня утром вот такого привезли! От самого Шакила Рана.

Мы окружаем новичка и недоверчиво прикасаемся к нему, точно к лесному хищнику, запертому в клетке. Правда, двенадцатилетний мальчишка мало походит на зверя. Скорее на инопланетянина из рекламы британского печенья, которую крутят по телевизору. Голова у парня овальная, заостренная кверху, глаза как у китайца, мясистый нос и тонкие губы.