Вопрос — ответ
Шрифт:
— Откуда он? — спрашивает Пунноозе.
— Говорят, из святилища Шаха Даула [47] в пакистанском Пенджабе, — охотно поясняет товарищ. — Там этих пацанов зовут крысятами.
— Как у них получаются такие головы?
— Да вроде бы их с рождения стягивают железными обручами, чтобы не росли. Отсюда и неповторимая форма. Здорово, правда?
— Думаю, мальчишка далеко пойдет. Маман будет доволен.
— Да уж, — кивает Мустафа. — Чрезвычайно ценный экземпляр.
47
Гробница
Я слышу их разговор, и мне почему-то вспоминается медведь, которого мы с отцом Тимоти видели на площади Коннаут. На шее у зверя был тугой ошейник, а морду закрывала черная маска. Хозяин колол его острой пачкой, и бывший хищник вскидывался на задние лапы, потешая публику. Люди вокруг смеялись, бросали монеты. Владелец животного быстро собрал деньги и тронулся дальше давать очередное представление. Меня поразили глаза того зверя. В них было столько тоски, что я невольно спросил отца Тимоти, умеют ли медведи плакать.
Случайно натыкаюсь на Джиту, который прячется в туалете.
В руках у мальчишки целлофановый пакет, наполненный чем-то желтовато-белым. Парень раскрывает его и шумно втягивает воздух носом и ртом, прижимая прозрачную пленку к лицу. Одежда его пахнет краской и растворителем. Под ноздрями красная сыпь. Губы покрыты липким потом. После вдоха полуприкрытые глаза стекленеют, а руки принимаются дрожать.
— Джиту!.. Джиту!.. — Я трясу его за плечи. — Что ты делаешь?
— Плаваю в небе, — вяло звучит в ответ. — Сплю на облаках. Не трогай меня.
Растерявшись, я бью его по щекам. Парень кашляет черной слизью.
— Просто я нюхаю клей, — объясняет он позже. — Покупаю у сапожника, втянулся уже. Клей убивает голод и боль. И перед глазами такие яркие картинки… Даже маму иногда вижу.
Я тоже хочу попробовать. Джиту охотно делится. После вдоха голова начинает кружиться, пол под моими ногами качается и плывет. Вижу высокую женщину, облаченную в белое сари, с ребенком на руках. Ветер с воем треплет ее волосы, затеняя лицо. Но вот малыш протягивает крохотную ручку и нежно отводит в сторону черные пряди. Перед ним изможденные, провалившиеся глаза, крючковатый нос, острые зубы в блестящих каплях крови, и жирные белые личинки копошатся в старческих складках дряблой кожи под челюстью. Младенец визжит от ужаса, бросается прочь…
С этого дня я зарекаюсь нюхать клей.
Тем временем уроки музыки подходят к концу. Мастер-джи необыкновенно доволен успехами Салима.
— Ты действительно постиг искусство пения, мой мальчик. Осталось освоить последнее…
— И что же?
— Творения Сурдаса. [48]
— А кто это — Сурдас?
— Известнейший исполнитель бхакти, сложивший во славу Кришны тысячи песен. Однажды он свалился в заброшенный колодец, а вылезти не смог. Так и сидел там почти неделю, продолжая молиться. И вот на седьмой день послышался детский голос, который предлагал ему спасение. С помощью незнакомого ребенка Сурдас выбрался на волю, однако таинственный избавитель исчез. Ибо это был не кто иной, как сам Кришна. И благодарный поэт посвятил свою жизнь сочинению песнопений в его честь. Играя на однострунной эктаре, [49] он описывал
48
Индийский поэт, певец, проповедник (ок. 1483 — ок. 1563). Слагал стихи на брадже (одном из диалектов хинди). Его поэзия связана с традициями религиозно-реформаторского движения бхакти.
49
Индийский струнный щипковый музыкальный инструмент.
— Как это: глаза — и жаждут? — удивляюсь я.
— А разве я не сказал? Он ведь был совершенно слепым.
Нынче последний день занятий, и мастер-джи осыпает Салима похвалами. Я же совершенно не в себе и постоянно отвлекаюсь — наверное, обезумел от общения с юными калеками. Конечно, в каком-то смысле мы все бедолаги, но дети из «школы» Мамана кажутся мне самыми обездоленными на свете.
Пунноозе заходит в класс, негромко толкует с учителем, потом достает кошелек и отсчитывает деньги. Мастер-джи с благодарным видом убирает солидную пачку в передний карман своей курта. Мужчины уходят, оставив меня с товарищем и фисгармонией.
— Зачем я только уехал из Дели, — вздыхаю я. — Ты-то, Салим, хотя бы петь научился, а мне от этого переезда ни жарко, ни холодно.
И вдруг… Что это? На полу лежит бумажка в сотню рупий. Первое побуждение — прикарманить нежданный подарок судьбы, однако Салим вырывает у меня находку, принимается горячо убеждать, и вот мы идем по коридору возвращать находку. Пунноозе уже в кабинете Мамана. Тот как раз произносит за дверью:
— Дороговато нам обходится этот учитель. Он хоть что-нибудь обещает?
— Ну, старший, по его словам, полная бездарность, зато у младшего настоящий талант. Мастер говорит, такой ученик ему попался впервые в жизни.
— Полагаешь, можно рассчитывать на три сотни?
— Какое там три! Парень поет, как бог. А личико! Кто перед ним устоит? Я бы сказал: четыре-пять сотен, если не больше. Нам повезло, мы срубили джек-пот, Маман.
— А тот, другой?
— Неинтересен. Пусть зарабатывает сотню, как все, или протянет ноги.
— Хорошо. На следующей неделе посылаем обоих на дело. Разберемся с ними сегодня же. После ужина.
При этих словах мороз бежит у меня по коже. Хватаю Салима за руку и чуть ли не силой волоку в нашу комнату. Мой друг немного встревожен подслушанным разговором, особенно его смутили непонятные цифры. Но в моей голове части картинки уже сложились в одно целое.
— Салим, нам надо бежать отсюда. Прямо сейчас.
— С какой стати?
— Вечером после ужина случится что-то ужасное.
— Не понимаю.
— А вот я все понял. Знаешь, почему нас учили песням Сурдаса?
— Потому что он был великим поэтом?
— Нет, потому что он был слепым. И нас ослепят этой же ночью, чтобы могли просить подаяния в пригородных поездах. Теперь-то я убежден: здешние ребята нарочно изуродованы руками Мамана и его банды.
Мой друг отказывается верить в подобную бесчеловечность.
— Хочешь, беги один, — упирается он.
— Я без тебя не могу.
— Почему?
— Да потому, что я твой ангел-хранитель. Мы с тобой — два в одном.
Салим обнимает меня.
— Послушай. — Я достаю из кармана счастливую рупию. — Ты веришь в судьбу, правда? Орел — делаем ноги, решка — остаемся. Согласен?