Воришка Мартин
Шрифт:
— Ты взял его шляпу, Джордж?
— Пошли, Пит! Так, осторожно…
— Я люблю тебя, Крис, ты у нас самый-самый… красавчик. Съешь меня!
— Положи его руку себе на плечо.
— От меня осталась одна половинка, я фототроп. Ты уже сожрал Джорджа? Так вот, когда остается только одна, китаец выкапывает…
— Чего ты сел? Вставай, придурок!
— Китаец выкапывает…
— Прекрати ты орать, Христа ради! Еще фараоны привяжутся…
— Китаец…
— Кончай, Пит. Откуда твой чертов китаец знает, когда копать?
— Э-э, нет… китайцы, они все знают. У них глаза что твой рентген.
У Трех скал по воде расходились круги. У камней появилась коричневая голова, за ней еще и еще. Одна держала в зубах серебряный нож. Нож изогнулся, шлепнул о воду — это был не нож, а рыба. Тюлень выбрался на скалу, а его приятели принялись нырять, поднимая волны. Устроившись на солнышке, тюлень спокойно сожрал рыбину, оставив лишь хвост и голову, потом лег и задремал.
— Интересно, приходилось им когда-нибудь видеть человека?
Тюлень повернул голову, жесткий непримиримый взгляд вызывал содрогание. Человек резко вскинул руки, будто прицеливаясь. Зверь стремительно перекатился в воду и нырнул.
Приходилось.
— Подобраться бы поближе… Из кожи сделаю сапоги, а мясо съем.
На галечном пляже под скалами лежали люди, одетые в шкуры, и ждали, перенося скуку и вонь. В сумерках огромные звери выходили из моря, играли среди людей и укладывались спать.
— Завернусь в плащ и стану совсем как тюлень. Подожду, пока привыкнут, и подберусь поближе.
День, еще один… Они выстроились как ряд отражений в зеркалах, подвешенных одно напротив другого. Усталость ощущалась, словно боль. Он карабкался на вершину скалы, сгибаясь под тяжестью неба, посреди бесконечной тишины. Остановился, с трудом повернулся, осматривая пустой горизонт. Гладкое море лежало, придавленное мертвым воздухом — переливчато-шелковое, с радужными маслянистыми пятнами, как застоявшаяся вода в канаве. Рябь на воде простиралась на многие мили, дробя на части расплавленное солнце, глотая его слепящий блеск и выплевывая уже в другом месте.
— Пока мы с Питером и Джорджем сидели в «Красном льве», погода успела перемениться.
Неподалеку от Трех скал на мгновение вынырнула тюленья голова. Перед глазами вспыхнула картинка: человек верхом на тюлене мчит, рассекая волны, к Гебридам.
— О господи!
Собственный голос испугал его — тусклый, жалкий, умирающий. Он уронил руки и опустился рядом с Гномом, скорчившись внутри разбитого тела. Из отверстия под окошком струйкой сочились слова:
— Как в детстве, когда я лежал в постели и думал о том, что ночь никогда не кончится. Не спал, боялся того, что во сне выглядывало из глубины подвала. Ворочался в смятой постели, горячей, пышущей жаром, пытался спрятаться и ждал, пока пройдут три вечности и наступит наконец рассвет. Вокруг был особый ночной мир, где может случиться все, что угодно, но только плохое. Мир грабителей, вампиров, призраков и прочих ужасов, где оживают безобидные дневные вещи — платяной шкаф или картинка из книжки; где вечно царит давящая, клубящаяся, как дым, тьма. Приходилось все время о чем-нибудь думать, о чем угодно, потому что стоило перестать, как сразу же вспоминалось то, что в подвале; разум бежал из плоти,
Он приподнялся. Снова пустой горизонт.
— О господи!
Ожидание рассвета, первого чириканья птиц под крышами и среди ветвей. Ожидание полиции возле разбитой машины. Ожидание пули следом за вспышкой выстрела…
Небо давило на плечи все невыносимее.
— Что со мной? Я же взрослый, я знаю, что к чему. У меня нет ничего общего с тем ребенком в подвале, совсем ничего. Я вырос, я утвердился в жизни и сам ею управляю. Так или иначе, там, внизу, нет ничего страшного. Ожидание. Ожидание слов… нет, не следующих, а тех, когда я беру шкатулку с сигаретами. Вместо слов черная дыра. «Вчера ты совсем не знал роли, старина». Ожидание перевязки. Будет немного больно. Ожидание в кресле дантиста.
— Мой голос… он падает изо рта, как подстреленная птица.
Он поднес руки к лицу — две черные полосы огородили окошко. Колкая щетина, разгоряченные щеки.
— Что же это давит?
Он повернулся, оглядывая горизонт. Снова сверкающие волны, полный оборот.
— Меня спасут со дня на день, не стоит волноваться. Клочья прошлого — это ничего, но когда я вижу то, чего никогда не было… У меня есть вода и пища, разум и укрытие.
Плоть, плоть вокруг окошка. Руки распухли, странное ощущение. Он скосил глаза — полукруг глазниц тоже был искажен.
— Отеки? Как только пойдет дождь, надо содрать с себя все и помыться… если к тому времени меня не спасут.
Он ощупал лицо, покрытое щетиной. Оно сильно вздулось, но кроме давления неба ничего не чувствовалось.
— Забиться в щель, но не спать.
День стоял серый, жаркий и унылый.
— Говорил же, что заболею. Надо было следить за симптомами.
Он спустился к пещере, и пил, пока вода не забулькала в желудке. Выполз наружу, все пропорции вокруг сместились. Скала была слишком твердой, слишком яркой, слишком близкой. Мир вокруг казался перекошенным.
Не с кем слова сказать.
Хреново выглядишь, старина.
— Откуда, черт побери, мне знать, как я выгляжу!
Над головой нависла гигантская тень, он вздрогнул и отпрянул, не сразу вспомнив связь между серебряной головой и шоколадной оберткой. Вставать было опасно, хотя причины объяснить он не мог. Заполз в расщелину, расправил одежду, натянув на себя все, что было. Долго лежал, подложив под голову надутый пояс. Небо снова налилось яркой синевой, но стало еще тяжелее. Из отверстия под щетиной вновь сочились слова:
— Волшебник-сон, брат смерти… Названия, цитаты, старые ярлыки — не голова, а мешок старья. Не спи, потому что в подвале… Спите, герои, внемля… Нат спит, и бочка с джином тоже. Валяются на дне либо плавают поверху, как дерьмо. Здесь каждый может найти свою смерть. Смирись, крыса, лежи в своей клетке. Сколько дождей в этом месяце? А конвоев? А самолетов? Мои руки растут, тело пухнет. Тревога, боевые расчеты. Говорил же, что заболею. Рубец на ноге жжет все сильней, в штанах соль. Муравьиные укусы…