Воришка Мартин
Шрифт:
— Все равно не понимаю.
Порыв иссяк, растоптан, отброшен.
— Я тоже иду во флот.
— А как же театр?
Растоптан ненавистью и расчетом.
— Не у тебя одного есть высокие чувства.
— Дорогой мой! — Нат с восторгом вскочил на ноги. — Может, попадем на один корабль.
Мрачно, предчувствуя избранный путь:
— Уверен, что так и будет. Так говорят звезды.
Нат серьезно кивнул.
— Мы принадлежим к одной стихии. Наш знак — вода.
— Воды… Воды…
Одежда стягивала сырыми узлами. Он выволок тело на солнце и прилег,
— Если я не брежу, то от одежды валит пар. Это пот.
Он прислонился спиной к Гному.
— Держись, ты умный.
Белые пузыри покрыли ноги. Он поднял рубаху — пузыри обнаружились и на животе. Припухлости на лице тоже оказались пузырями.
— Я должен выжить!
Что-то яростно рванулось в памяти.
— Я выживу, даже если придется сожрать все, что найдется в этой проклятой коробке!
Он снова взглянул на ноги.
— Знаю я, что это за дрянь. Крапивница. Пищевое отравление.
Над телом поднимался дрожащий пар. Четко очерченные, мертвенно-белые пузыри вздулись так, что даже распухшие пальцы ощущали их контуры.
— Говорил же, что заболею, вот и заболел.
Он оглядел тусклым взглядом линию горизонта, но ничего там не нашел. Посмотрел на ноги и подумал, что они тонковаты для такого количества пузырей. Чувствовалось, как вода под рубахой перетекает от одного пузыря к другому.
Давление неба и воздуха распирало голову.
11
Мысль лепилась как скульптура по эту сторону глаз, перед невидимым центром. Центр следил за ней в промежутки безвременья, когда капли пота преодолевали путь от одного пузыря до другого. Однако он знал, что эта мысль — враг, и потому, хоть и смотрел, не соглашался и не делал из нее выводов. Если медлительный центр сейчас и действовал, он сосредоточился на себе, пытаясь идентифицировать свою сущность, а мысль оставалась неподвижной, как застывшая мраморная фигура в парке, на которую никто не обращает внимания. Кристофер, Хэдли и Мартин стали разрозненными фрагментами, и в центре тихо тлело негодование на то, что они посмели отделиться. Зрительное окошко заполнялось цветовым рисунком, но центр в своем странном состоянии не воспринимал его как нечто внешнее. Цвет был единственным видимым пятном, словно освещенная картина в темном зале. Снизу доходило ощущение струящейся влаги и неудобства, доставляемого твердым камнем. Пока центр был удовлетворен, он знал, что существует, пусть даже Кристофер, Хэдли и Мартин — всего лишь далекие осколки.
Картину на стене скрыла завеса из волос и плоти, и изучать стало нечего, кроме единственной мысли. Он познал мысль. Ужас, пришедший с нею, заставил использовать тело. Огненные вспышки нервов, напряжение мышц, вдохи и выдохи, дрожь. Мысль обратилась в слова и вытекла изо рта.
— Меня никогда не спасут.
Ужас сотворил большее: шарниры суставов распрямились, тело встало на ноги и заметалось по площадке
— Заберите меня отсюда!
Гном ласково кивнул блестящей головой.
Он скорчился над белесой канавой, цветовые пятна снова замелькали перед окошком.
Кристофер, Хэдли и Мартин шагнули друг к другу. Подчиняясь воле центра, цвет занял все пространство над скалой, разлился по морю и небу.
— Надо знать своего врага.
Телом владела болезнь. Солнечные ожоги, потом отравление — и мир сошел с ума. Надежды падали в пропасть, где клубилось одиночество. Пришла мысль, а за ней другие, невысказанные и непризнанные.
— Возьми их и посмотри.
Запас воды висел на волоске, сохраняемый лишь илистой запрудой. Еды с каждым днем становилось все меньше. Тяжесть, неописуемая тяжесть давила на тело и мозг, за сон приходилось бороться с обрывками старых фильмов. Еще был…
— Был и есть.
Он сидел, скорчившись на скале.
— Возьми и посмотри.
— Еще картинка. Я не знаю, что это, но разум смущает даже неясная догадка.
Нижняя часть лица шевельнулась, обнажая зубы.
— Оружие. Кое-что еще осталось.
Разум — последний рубеж. Монолитная воля. Стремление выжить. Мой разум, ключ ко всем картинкам: разум способен создать их и наложить на окружающее. Сознание в дремлющей вселенной — темный, неуязвимый центр, убежденный в своей самодостаточности.
Слова снова закапали на промокательную бумагу.
— Здравый смысл — это способность к восприятию реальности. Какова же реальность моего положения? Я один на скале посередине Атлантики. Вокруг — безбрежное пространство плещущейся воды. Однако скала стоит твердо, она уходит далеко вниз, соединяясь с морским дном, а значит, и с родными берегами и городами. Я должен помнить, что скала тверда и незыблема. Если она сдвинется, значит, я сошел с ума.
Над головой захлопал крыльями летающий ящер и выпал из поля зрения.
— Надо держаться. Во-первых, за жизнь, во-вторых, за рассудок. Я должен что-то предпринять.
Он снова зашторил окошко.
— Я отравлен. Прикован к свернувшейся кольцами кишке длиной не больше крикетного поля. Все ужасы ада всего лишь следствие обыкновенного запора. Что копаться в добре и зле, если змея свернулась в моем собственном теле?
Он подробно представил себе кишечник, его медленные сокращения и результат смены привычной пищи на отравленную пробку.
— Я Атлант. Я Прометей.
Он представил себя гигантом, высящимся на вершине скалы. Челюсти сжались, глаза надменно взглянули сверху вниз. Герой, которому по плечу невозможное. Он встал на колени и неумолимо пополз вниз по склону. Нашел в расселине пояс, взял нож и отпилил от резиновой трубки металлическую насадку с колпачком. Пополз дальше, к «Красному льву». Вдали заиграла музыка: отрывки из Чайковского, Вагнера, Хольста. Ползти было необязательно, но торжественная размеренная музыка требовала движения неторопливого и непреклонного, наперекор всем преградам. Колени крушили пустые ракушки, словно глиняные черепки. Торжествующие аккорды рвались к небу, раздуваемые сияющей медью.