Воронцов. Перезагрузка
Шрифт:
Она ловко расставляла глиняные миски на грубом столе, который мужики сколотили из остатков досок.
— Харчи-то простые, не барские, но от души, — добавила она, не поднимая глаз.
Мужики уже закончили работы и толпились вокруг, переминаясь с ноги на ногу. Видать, ждали приглашения от меня. Усталость читалась в их позах — опущенные плечи, медленные движения, но в глазах была какая-то особая теплота. Они смотрели на накрытый стол с тихим удовлетворением людей, которые знают цену честному труду и простой еде.
Я потянулся к ближайшему пеньку, чтобы присесть,
— Куда же вы, Егор Андреевич? Главу стола покидать негоже!
Меня чуть ли не силком усадили на пенёк из берёзы, обёрнутый вышитым рушником. Рушник был явно праздничный — с красными петухами и зелёными листьями, вышитыми какой-то хозяюшкой. Сиденье оказалось твёрже судьбы того Егора-дебошира, в теле которого я сейчас был, но что-то в этой простой церемонии тронуло до глубины души.
Ужин разливали в глиняные миски и деревянные чашки с затёртыми краями. Густая похлебка в мисках поблёскивала жиром с кусочков мяса и сала, с плавающими кружочками морковки и довершением этого шедевра кулинарии был чёрный ржаной хлеб, поломаный на куски. Запах поднимался паром, щекотал ноздри, заставлял желудок урчать от предвкушения.
Первый глоток обжёг язык, но буквально через секунду пустил по жилам тепло, как после глотка доброго коньяка. Похлёбка была гуще, чем казалась — насыщенная, с устойчивым мясным привкусом и лесными травами. Хлеб — грубый, но с особым ароматом ржи и дрожжей, который не спутаешь ни с чем.
Ели молча, лишь изредка переглядываясь. Деревянные ложки мерно постукивали о глиняные края мисок. Где-то вдалеке мычала корова, а из леса доносилось уханье филина. Простые звуки простой жизни, но в них была какая-то первозданная гармония, которой так не хватало в городской суете в прошлой жизни.
— Спасибо, — сказал я, когда последняя ложка скрипнула по дну миски. — Без вас бы…
— Да что вы, боярин! — перебил рыжий Степан, смущённо теребя бороду. — Мы же от души… — И замолчал.
Все лишь покивали, понимающе улыбнулись. В этом молчании было больше благодарности, чем в тысячах красивых слов.
Женщины забрали посуду, оставив на столе глиняный кувшин с мёдом. Напиток оказался намного крепче, чем ожидалось — пригубив, я почувствовал, как горло схватило спазмом, зато в голове тут же появился приятный шум. Медовуха была настоящая, крепкая, с привкусом липового цвета и каких-то ягод.
Илья, сидевший справа, хихикнул, глядя на моё слегка перекошенное лицо.
— С пятилетней выдержкой, барин! — подмигнул он лукаво. — Баба Нюра пчёл ещё при бабке вашей держала, когда та тут жила. Секреты-то передаются по наследству, как земля и хозяйство.
Медовуха действительно была отменная. Каждый глоток словно возвращал к жизни, прогоняя усталость дня. Разговоры постепенно затихали, кто-то зевал, кто-то поглядывал на темнеющее небо. Посидев ещё немного, сделав по паре глотков этого янтарного чуда, мужики, поклонившись, стали расходиться. Они ковыляли по тропинкам каждый к себе домой — кто побыстрее, торопясь к жене и детям, кто помедленнее, смакуя остатки вечернего покоя.
Я
Ночь пришла внезапно, как нежданный гость, накрыв деревню тёмным покрывалом. Через открытые ставни было видно, как зажглась первая звезда — такая же одинокая, как и я в этом странном времени.
Машка сейчас на кухне, наверное, ставит чайник на индукционную плиту, ругается на вечно глючащий сенсор… Грудь внезапно сжало, будто медведь придавил лапой, а в горле застрял комок размером с куриное яйцо.
Я представил её у плиты в нашей тесной студии, где в то утро я так и не допил кофе. Она, наверное, удивляется моему исчезновению, звонит друзьям, может, даже в полицию обратилась. А я здесь сижу у печки, словно попал в какую-то сказку, из которой нет выхода. Мысли от этих воспоминаний кружились, как осенние листья в ветреную погоду.
Сон пришёл тяжёлый и я провалился в него, не помня, как добрался до кровати.
Проснулся я от того, что кто-то настойчиво тыкал меня в бок. Открыв глаза, увидел Митяя, который стоял над кроватью с дымящейся плошкой в руках. От неё исходил аппетитный аромат — что-то вроде каши с молоком и мёдом.
— Доброе утро, боярин! Пойдёмте завтракать, пока тёплое, — бодро произнёс он.
Я потянулся, разминая затёкшие за ночь мышцы, оделся и подошёл к окну. Солнце только планировало восход, окрашивая небо в багрянец, будто кто-то пролил брусничный морс на небесный холст. Глянул на стол. А на нём красовалась плетёная корзина, туго набитая разными свёртками. Сквозь грубую холстину проступали очертания луковиц, моркови, пучка какой-то зелени — то ли укроп, то ли петрушка. Сверху аккуратно лежали яйца, ещё тёплые, видно, только что из-под курицы. Из-под полотенца выглядывал румяный край пирога, от которого исходил дразнящий аромат сдобного теста.
— Кто? — спросил я, кивая на корзину.
— Да кто ж знает, — пожал плечами Митяй. — Утром услышал только, как калитка скрипнула, вышел посмотреть, а корзина стоит перед сенями. Видно, добрые люди.
Завтрак оказался целым пиршеством. В глиняном горшке оказалсь та самая каша с молоком, запахом которой Митяй меня пытался разбудить. Лепёшка из грубой муки похрустывала с каждым укусом. Пирог с капустой и яйцом просто таял во рту. Я ел, чувствуя, как благодарность за этот завтрак разливается по телу теплее утреннего солнца. Когда ещё я так наслаждался едой? В Москве завтрак — это быстрый кофе на бегу и бутерброд в метро в лучшем случае.
— Митяй, после завтрака пойдем червей накопаешь, — сказал я, доедая последний кусок пирога. — На рыбалку же собираемся! Как раз на утренней зорьке клев должен быть отменный.
Доев и одевшись, мы вышли из дома. Митяй, прихватив лопату, направился в сторону навозной кучи у соседского двора, которая встретила нас резким аммиачным запахом. Я поморщился, зажав нос рукой, но Митяй, кажется, даже не заметил «аромата».
С самого краю кучи Митяй сноровисто вонзил лопату, подковырнув верхний слой.