Воронцов. Перезагрузка
Шрифт:
И тут мы услышали, как заскрипела телега где-то за околицей. Звук этот, протяжный и знакомый, заставил всех поднять головы. Бабы прекратили судачить, мужики отложили инструменты.
— А вот и барин Егор вернулся с Ильёй, — промолвила одна из женщин, прикрывая глаза ладонью от заходящего солнца. — И ещё с какими-то людьми, видать, с Липовки.
Мы зашагали к избе Фомы, которая была довольно скромной, но аккуратной. Видно было, что хозяин, несмотря на все невзгоды, не опускал рук. Жена Фомы —
Она выслушала новость от мужа и тут же всплеснула этими самыми натружёнными руками, а потом, кинулась ставить самовар, приговаривая что-то про Божью милость и неожиданные радости. По кухне поплыл аромат трав — мяты, липового цвета, чего-то ещё домашнего и уютного.
А потом из горницы вышла девушка.
Я замер, как громом ударенный. Время будто остановилось.
— Машка, — непроизвольно сказал я и уже в мыслях додумал: моя Машка.
Глава 12
Те же русые волосы, заплетённые в тугую косу, тот же взгляд — чуть насмешливый, но тёплый, как июльское утро. Те же точёные черты лица, та же манера слегка наклонять голову, когда прислушивается. Даже походка такая же — лёгкая, грациозная, словно она не идёт, а плывёт по воздуху.
— Барин, — улыбнулась она, и эта улыбка пронзила меня насквозь, — а откуда вы знаете, как меня кличут?
Я открыл рот, но слова застряли где-то в горле. Перед глазами мелькнула Москва — кафе на Арбате, её смех над моим неумением пить латте без пенки на носу, наши прогулки по вечернему городу, когда фонари отражались в лужах после дождя. И вот сейчас она стоит передо мной тут, в девятнадцатом веке. Или всё-таки не она?
Да нет же, она! Каждая черточка лица, каждый изгиб бровей — всё до боли знакомо. Сердце заколотилось, как после спарринга, когда кровь стучит в висках и трудно дышать.
— Угадал, — выдавил я, стараясь не выдать смятения, что творилось в душе. — Бывает, знаешь, имя само на язык просится.
Она засмеялась — это был тот самый смех, мелодичный и чуть хрипловатый, который я помнил так отчётливо. Но в нём не было узнавания, той искорки, которая говорила бы о том, что она тоже помнит. Для неё я был просто незнакомым барином, случайно угадавшим её имя.
— Небось, колдун вы, барин, — подмигнула она, и в этом жесте была вся она, та самая, из другого времени, из другой жизни. Из нашей с ней жизни.
Фома с гордостью посмотрел на дочь:
— Машенька у нас рукодельница, во всей округе такой нет. И грамоте обучена, и счёту. Помогала мне, когда торговлишкой ещё занимался.
Пелагея, суетясь у самовара, добавила:
— А ещё петь горазда, как соловушка. И характер у неё ровный, не то что у иных девок.
Маша покраснела от материнских похвал, но не смутилась, а лишь качнула головой:
—
Я стоял и не мог оторвать взгляда. Как такое возможно? Неужели судьба играет со мной, показывая то, что я потерял, в новом обличье? Или это знак, что здесь, в этом времени, у меня есть второй шанс?
Фома с Пелагеей украдкой переглянулись. А Маша, или кто она там на самом деле, только хихикнула, но в глазах её мелькнула искорка любопытства, которую нельзя было не заметить.
Я отвернулся, глядя на приоткрытое окно. «Уваровка, твою мать! Что ж ты мне всё подкидываешь да подкидываешь?»
Ну, если это шанс начать всё заново, я его не упущу. Я и деревню подниму из этой нищеты и запустения, и Фому в дело верну. И, может, даже разберусь, что за чертовщина с этой Машей творится. Слишком уж неожиданно это совпадение. И совпадение ли?
Телега скрипела, как старая шарманка, пока мы тащились из Липовки обратно в Уваровку. Солнце клонилось к закату, заливая поля багрянцем, будто кто-то разлил вино по всему горизонту. Воздух становился прохладнее, и в нём уже чувствовался запах вечерней росы.
В телеге среди узлов и пожитков сидели Пелагея — жена купца Фомы — с дочкой Машей, да жена Петра, брата Ильи, с тремя малыми детьми. К самой телеге на поводу была привязана корова. Пётр с Фомой шагали позади, пыхтя под тяжестью узлов, которые уже не поместились на повозку,
Я с Ильёй плёлся сбоку, поглядывая периодически на Машу.
Она сидела у самого края телеги и придерживала рукой платок от ветра. То и дело бросала на меня взгляды — быстрые, как искры от кремня, но каждый раз, когда наши глаза встречались, она тут же отворачивалась, словно спохватившись. Каждый раз, ловя её взгляд, я чувствовал, как в груди что-то сжимается.
Моя Машка… Хоть и не та, что осталась в Москве XXI века, с её усмешками и подколками про кофе на Арбате. Но как будто она — те же ямочки на щеках, тот же взгляд, будто она знает про меня больше, чем я сам. В её глазах читалось что-то такое… знакомое, родное, что сердце начинало биться чаще.
Я даже себя одёрнул и отвернулся, чтобы не пялиться, но сердце ныло, как после долгого бега. Даже мысль проскочила безумная — а что, если взять и выложить всё как на духу? Но как? «Здравствуй, я из будущего, а ты — копия моей девушки, моей невесты»? Смех, да и только.
Пока я был весь в гляделках с Машей — любуясь, как солнце играет в её волосах, — Илья шагал с другой стороны и всё время что-то бубнил по дороге. Но я его почти не слушал, увлечённый собственными размышлениями.
В голове вместе со всем остальным крутились мысли про три дня, которые я прожил в этом мире, в Уваровке. Три дня — будто три года прошло. И хотя что я там сделал? И то теперь все в деревне смотрят на меня как на диковинку заморскую. А ещё староста Игнат Силыч с его вечно кислой рожей… Во! Вспомнил! Вот о чём я хотел расспросить Илью.