Восемь тетрадей жизни

Гуэрра Тонино

XXXIII

КВАДРАТНАЯ ТЕНЬ

В одном из переулков глиняной пыли старого Самарканда в центре комнаты, на ковре, прилипшем к земляному полу, сидит Малик-ака и пьет чай, поднимая иногда чайник, у которого отбитый носик схвачен металлическим кольцом. Маленькими глотками тянет зеленый чай, как принято в этих краях. У стены — старый расписной сундук. Прямоугольник солнца хочет добраться и ожечь его светом, пройдя через узкую дверь, которая смотрит на площадку перед домом. Малик-ака безмятежно пьет чай. Он все время смотрит на дверь, привлеченный проходящими за ней время от времени тенями. Тени юношей и женщин, которых

он знает. Он видит лишь тени, поскольку тела растворены стоящим в зените солнцем. Оно и создает эти движущиеся темные очертания, похожие на кляксы туши на промокашке — той самой площадке перед дверью.

Но однажды вечером тень, которую он видит, не знакома ему, как темное пятно. Она большая и квадратная. Темная черта, которая граничит со светом и движется вперед, цепляется за камни, покрывает собой низенькие глиняные стены, проникая в щели, и карабкается даже на голубые купола. Малик-ака видит, как тихо-тихо все становится темнотой, и сразу же наступает великая тишина. Пиала с чаем выпадает у него из рук.

XXXIV

ПУСТЫЕ СТУЛЬЯ

Этот человек был толстым, он носил теннисные туфли даже зимой и ступал так осторожно, как будто боялся раздавить яйцо на дороге. У него было пухлое тело и добрый рассеянный взгляд. Он отлучался из городка и ездил по деревням продавать и выменивать небольшие отрезы ткани на зерно, кукурузу и горох. Однажды кто-то заподозрил, что он педераст. Тогда в городке все стали бояться его. По воскресеньям, когда кинотеатр «Эден» был так полон, что многим приходилось смотреть фильм стоя, он сидел в середине зала, окруженный свободными местами. И когда делал знак кому-то, показывая на свободные стулья, никто не спешил занять их, боясь скомпрометировать себя.

XXXV

РАСЦВЕТШАЯ ЗИМА

По всей долине реки Мареккья говорили об этом. От Сан-Лео до Градары, от Веруккьо до Монтебелло, по всему краю, который кому-то хотелось бы назвать средневековой трапецией. Старики говорили, что такое цветение зимой, когда распустилось все вокруг, случилось еще однажды — в конце прошлого века. Была лишь середина января, а солнце крошило землю. Вишни, яблони, все фруктовые деревья были в цветах и голодных пчелах. В городке, там, где кончались улицы, люди видели цветущие деревья. Говоря о делах, упоминая о преждевременной весне, крестьяне боялись заморозков. В кафе беседовали о спорте и о цветах. Время от времени поднимались со стульев и шли туда, где кончались улицы, смотреть на цветущие деревья. Альберто приехал в свой городок из столицы, где жил вот уже двадцать лет, потому что они с женой решили развестись. На самом деле они разошлись уже четырнадцать лет назад. Теперь должны были официально оформить у судьи соседнего городка свои отношения. Альберто приехал в субботу, к судье они должны были явиться в понедельник. Перед их большим домом сад был в цвету. Он и жена ходили под расцветшими яблонями и вишнями, изредка обмениваясь словами. И эти деревья они сажали вместе. На следующий день — в воскресенье — пошли к реке, на берегу которой было множество цветущих деревьев. Молча возвращались домой. Она пошла отдыхать. Альберто остался сидеть в кресле, слушал пластинку. Дети, уже взрослые, уходят в город. Жена встает в пять часов. Готовят себе чай. Остаются вместе до позднего вечера. Возвращается младший сын, зажигает свет и видит, что оба сидят у потухшего камина.

В понедельник, в десять утра, в сопровождении адвоката садятся перед столом судьи. В здании суда полным-полно народа из-за долгого процесса, который вот уже десять дней держит в напряжении городок, по делу торговцев недоброкачественной колбасой. Судья пишет и громким голосом повторяет то, что пишет. Жена молчит. Альберто уточняет что-то, касающееся одежды и лекарств. Возвращаются домой. Едят, снова гуляют, чтобы еще раз посмотреть на цветущие деревья. И в суде тоже говорили об этой странной нечаянной весне.

Альберто уезжает

рано утром. Его жена еще в своей комнате. Когда он выходит на улицу, то видит, что все цветы осыпались. Он слышал, что ночью шел дождь и дул сильный ветер. Воздух стал холодным. Зовет жену, чтобы сказать, что цветы осыпались. Она выглядывает в окно и видит, что все вокруг до самого моря стало белым, как будто выпал снег. Спускается. В халате потерянно бродит в саду, наступая на лепестки, покрывшие траву. Собаки идут рядом, не лая и не устраивая праздника. Ее больше огорчают осыпавшиеся цветы, чем то, что произошло между ними. А может быть, то и другое. Второпях желает ему счастливого пути, и этот путь был на всю оставшуюся жизнь.

XXXVI

ПЛЕННИК

Один молодой человек, который был пленником в Германии, спустя два года по окончании войны захотел вернуться в Бонн, чтобы насладиться страданием побежденных немцев. На рассвете из окна гостиницы, довольный, смотрел на безлюдные развалины этого города. Пока вдалеке не показался маленький духовой оркестр, который четко выдавал военный марш ясными круглыми звуками. Откуда он появился и куда шел! В поведении музыкантов чувствовалось желание начать все сначала и нескончаемое упрямство немецкого народа.

И юноша зарыдал.

XXXVII

АРБУЗ

Я вышел на улицу и хотел перебежать на другую сторону Пьяццале Клодио, к газетному киоску. На аллее перед домом полно машин, стоящих на светофоре. Думаю все же успеть перейти дорогу до того, как загорится зеленый свет. Когда я уже в середине пробки, машины вдруг начинают двигаться, и один черный автомобиль задевает меня. Я отскакиваю и в бешенстве кричу на водителя. Вижу в пятидесяти сантиметрах от меня, через стекло заднего сиденья великолепное лицо Папы Иоанна XXIII с его летящими и чуть движущимися ушами. С легкой улыбкой Его Святейшество проводит в воздухе рукой сначала сверху вниз, а затем горизонтально в знак мимолетного благословения. Я почувствовал себя разрезанным на четыре половинки, как будто голова моя стала арбузом.

XXXVIII

ГОРОДОК ГРЯЗИ

(СТО ПТИЦ)

Мертвый город, как мертвый инструмент. Улицы, площади, переулки, которые раньше собирали голоса, образуя точную гармонию музыкального ящика, более не существуют. Я записал в разных местах мой зовущий голос, но на зов не откликнулось даже эхо. Шумы и оклики тонули в пыли. Падали на землю, как пустые гильзы к ногам стреляющих. Потом я записывал свист. Отошел от прибора, чтобы прослушать это на расстоянии. В десяти метрах уже не было слышно ничего.

Когда я родился, это был городок, полный грязи, не такой как теперь, а прежней, настоящей. Она начиналась в октябре вдоль всех деревенских проулков, и крестьяне несли ее на улицы и на площадь городка, приставшую к ботинкам, оставляли ее в магазинах, лавках и тратториях. Это был городок пыли, потрескавшихся стен, кривых и поросших мхом каменных оград, за которыми в комнатах было полно осколков черепиц и сухого цемента с галькой на полу. И между всем этим мусором сохранялись открытки с влажными видами Южной Америки. Должны признаться, из всей тысячи и более лет жизни моего городка, включая и годы моего детства, и моих родителей, годы их старости и глубокой старости моих четырех дедов — в памяти сохранились лишь звуки. Это были звонкие падения конских каштанов в ноябре вдоль вокзальной аллеи. Идти в густом тумане сначала к маленькому поезду с редкими остановками — он вручал нас соседнему рынку или вез на учебу — и обратно. Каштаны падали на землю, разбивая свою колючую оболочку, а я оборачивался, пугаясь, не преследует ли меня кто-то, и шарил глазами в тумане перед собой, чтобы понять, кто произвел этот шум.