Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
— Да, рекомендовал, гражданин следователь, хотя признаюсь, читал её давно, ещё в двадцатых годах. А рекомендовал её, потому что хорошо помнил отзывы об этой книге В.И. Ленина и Н.К. Крупской, да и самому мне она понравилась.
— А ты знаешь, что эта книга восхваляет Троцкого и вообще давно изъята?! И не потому ли ты её так настойчиво рекомендовал, что в ней много сказано хорошего о твоём идейном руководителе?!
Только сейчас я понял, почему эту книгу при обыске перед арестом у меня отобрал оперуполномоченный.
— Первого — то есть восхваления Джоном Ридом в своей книге Троцкого — откровенно говоря, я не помню, так как читал её лет десять тому назад.
А вот об изъятии этой книги я узнал от вас сегодня и удивляюсь этому без притворства. Даже не совсем верится! Ведь эта книга издавалась у нас в Советском Союзе с 1923-го по 1930-й год ОДИННАДЦАТЬ раз! И почти все издания выходили с предисловиями В.И. Ленина и Н.К. Крупской. Всё же поверю вам на слово, что она изъята, как вредная, но тогда возникает естественный вопрос: как эта акция «запрещения и изъятия» увязывается с предисловием к ней? Напомню вам, что говорили об этой книге В.И. Ленин и Н.К. Крупская. За дословность передачи не ручаюсь, а существо попытаюсь всё же изложить без искажений и преувеличений.
В.И. Ленин рекомендовал её в своём предисловии рабочим всех стран, хотел бы её распространения в миллионах экземпляров и перевода на все языки мира. В этом же предисловии он писал, что она живо и правдиво излагает важные и сложные для понимания события, вскрывает, что такое пролетарская революция и диктатура пролетариата. Назовите мне ещё хоть одну книгу с таким отзывом вождя революции — Ленина!
A Н.K. Крупская назвала книгу Джона Рида своего рода эпосом, книгой, дающей общую картину народной массовой революции, которая (книга) будет иметь большое значение для нашей молодёжи и будущих поколений.
Следователь Резенцев меня не перебивал, слушал, как мне показалось, внимательно и с интересом, даже не отвлекался на перекладывание с места на место своих папок и как бы в ожидании к чему я веду свою речь.
— Так что же, гражданин следователь, значит Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская ошиблись, когда отзывались об этой книге?
Следователь оторопел от вопроса, заёрзал в своём кресле, сложил папки в ящик стола, встал, заходил по кабинету, потом остановился около меня и, наконец, выдавил осточертевшую мне фразу:
— Вопросы здесь задаю я, а ответы даёшь ты! Понятно?! — Приоткрыл дверь кабинета, заглянул в коридор, плотно закрыл её и… — Ошибались или не ошибались Ленин и Крупская — не нашего с тобой ума дело. А раз книга изъята — рекомендовать её — значит вполне сознательно, а если хочешь, вполне умышленно, идти на дискредитацию вышестоящих органов, то есть встать в ряды наших врагов. Так-то!
Следователь возвратился в своё кресло и опять выложил папки на стол.
— Думаю,
— Нет, с этим я не согласен и это не подпишу, гражданин следователь. От ошибок никто не гарантирован — ни я, ни вы. Всем присуще и заблуждаться, и ошибаться, даже большим людям, не то, что нам с вами, грешным! Да, кстати, и ошибки бывают весьма разные. Квалифицировать же мою ошибку о государстве и рекомендации кружку книги Джона Рида как систему троцкистских взглядов, это значит не знать, что такое троцкизм!
— Где уж нам знать это, тут вам и карты в руки! Давай же кончать! Подпишешь ли ты или не подпишешь, признаешь или нет, что являешься строго законспирированным троцкистом, это в конце концов не важно. Важно то, что ты изобличён полностью. А ошибки, действительно, бывают разные. Одно дело, когда что-то сболтнул неграмотный колхозник или простой рабочий, а другое — когда такой тип, как ты — грамотный, разбирающийся в политике, пролезший в нашу партию с определённой целью. У тебя это уже не ошибка, а давнишние взгляды, направленные на подрыв нашего строя! Ты что же думаешь, что там, наверху, не знают об изъятии вредной книги, которую ты так рекомендовал своим рабочим и, даже, в течение чуть ли не часа, мне? Значит, партия и товарищ Сталин, по-твоему, поступают неправильно? Нет уж, довольно! Мы не позволим никому ревизовать действия наших вождей, мы не позволим лить грязь на то, что завоёвано нами кровью! Так-то! Ну, подпишешь или нет?
— Нет, не подпишу! Не подпишу! Слышите!
Это был последний допрос. После него были две очные ставки. Некто Хвесюк, он вместе со мной учился в МВТУ, показал, что по «его глубокому убеждению» Сагайдак — строго законспирированный троцкист, так как ещё в МВТУ выступал на курсовом партийном собрании с какой-то формулировкой Преображенского. На собраниях в МВТУ я вообще никогда не выступал, а о какой формулировке идёт речь он, оказывается, запамятовал и вспомнить не может, так как это было очень давно.
Второй — очник-инженер завода Михайлов — показал, что Сагайдак вообще вредитель — ломал прокатные валики, его цех, мол, делал очень много брака.
Последняя встреча со следователем Розенцевым заключалась в моём ознакомлении с «делом» и в подписании протокола об окончании следствия, в котором значилось, что следствием установлена моя виновность по 58-й статье, пункту 10-му, части 1-й — то есть в контрреволюционной агитации, не повлекшей за собой ущерба для государства.
Итак, следователь Розенцев закончил следствие, квалифицировав мою ошибку по вопросу о государстве и рекомендации запрещённой книги как контрреволюционную агитацию.
С допроса уходил с облегчением. Самое страшное кончилось. Впереди суд, который отклонит нелепую квалификацию, сделанную следователем, оправдает меня, и я буду на свободе!
Так думал я, уходя от Розенцева. Наивность, вера в правосудие, вера в мудрость и доброту человека — всё же теплились в моём измученном мозгу. И я возвращался на тюремные нары с уверенностью, что осталось совсем немного до того мгновения, когда я увижу жену, детей, друзей, небо, солнце, мир.