Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Конвоир снизошёл к просьбе «законника» и разрезал своим ножом сало на кусочки. Восемнадцать человек молча уничтожали продукты. Старики ни к чему не притрагивались, вздыхали, о чём-то думали, тяжело думали.
Все закурили из кисета дяди Семёна, закурили даже те, кто никогда в жизни этим не баловал.
— Да вы хоть курите-то по очереди, задохнётесь! — заговорил конвоир.
— А ты открой, сынок, двери в тамбур, живо пронесёт, чего же маяться с нами вместе? — как бы очнувшись от тяжёлых дум, спокойно, с нотками сочувствия произнёс Тимофей Фёдорович.
— А ты не учи учёных,
— А коли знаешь, милок, так и не гутарь, делай, как знаешь, а людей не мучай. Люди всегда пригодятся, от них ведь всё идёт!
Дверь конвоир не открыл. Оказывается без начальника конвоя делать этого нельзя. Так и пришлось ехать в клубах едкого дыма, пока не пришёл сам начальник и не открыл дверь собственноручно.
Старики оказались подследственными, их везли в Вологду. Почему нарушили конспирацию и смешали с осуждёнными — осталось для нас загадкой. То одеялами загораживали, а тут… Чудеса да и только!
Многие из нас решили, что в обычном вагоне таких, как они везти нельзя, а гонять из-за двух человек специальный вагон — чересчур накладно.
Оба старика — колхозники из одной деревни, выразившие недовольство оплатой за трудодни и заявившие, что в городе рабочим хорошо кричать за Советскую власть, они белый хлеб едят, а вот пожили бы в нашем колхозе — запели бы по-иному.
К нашим прогнозам, что их осудят за контрреволюционную агитацию и отправят в лагеря, отнеслись довольно спокойно:
— Ну что ж, осудят, так осудят. Кормить-то будут, а работы мы не боимся! — И после паузы один из них продолжил: — Да всех и не пересажают, люди добрые! Нужно же кому-то и хлебушко растить!.. Земля-то уход требует! То-то и оно, а вы как думали?!.
Глубокой ночью застучали колёса о стрелки большого железнодорожного узла. Мы в Вологде, старинном русском городе.
Проверили по фамилиям, построили по пять и по пустым улицам города привели в тюрьму.
После соблюдения всех тюремных формальностей — проверки, обыска, стрижки — завели в низкую, хорошо натопленную баню, забрали все вещи, выдали тюремное бельё, штаны, рубашки, фуражки и распределили по камерам.
Низкие, потемневшее от времени своды тяжёлой, давящей громадой нависли над двенадцатью железными узкими кроватями, наглухо заделанными в деревянный пол. Кровати выстроились двумя рядами, изголовьями одна к другой. Между ними узкие проходы, с трудом позволяющими протиснуться одному человеку. Тюфяки и подушки набиты прогнившей соломой. Пахнет плесенью и чем-то кислым. Вокруг кроватей, вдоль четырёх стен, проходы метровой ширины. Расположение кроватей позволяет во время сна заключённых хорошо просматривать в волчок два ряда голов и исключает возможность перестукиваться с соседними камерами. Над дверью в стене метровой толщины, за решёткой в нише — грязная, в паутине шестнадцатисвечёвая электрическая лампочка. Когда-то там ставилась из коридора керосиновая лампа.
Толстые стены выкрашены тёмной, мышиного цвета краской. Тюрьма старая. Она простояла века. Ещё императрица Екатерина Великая заполняла её вольнолюбивыми пугачёвцами и непокорными сечевиками с днепровских плавней, оттуда, где сейчас раскинулся город Запорожье
Тюремные своды и мрачные стены видели и помнят стоны и гневные речи декабристов. Передовые люди шестидесятых годов и участники событий на Лене, герои 1905-го года — долгие дни и ночи томились в этой тюрьме.
С жаждой свободы и большой человеческой верой в торжество правды и справедливости, устремляли они свои взоры к маленькому, под самым потолком, окну с железными решётками из прутьев, толщиной в руку. Они видели свет в окне, когда редкие лучи солнца заглядывали сюда.
Мы попали в стационарную тюрьму. Месяц, два или годы придётся провести в этом большом каменном гробу — покажет будущее. А сейчас, спать, спать!
После следственной тюрьмы, «воронков» и этапного столыпинского вагона, камера показалась раем. Тепло, людей мало — кажется, всего двенадцать человек. Завтра будем знакомиться, а сейчас, спать, обязательно спать!
Но разве сном изменишь действительность? Рай! Да освети ты этот рай хоть сотней солнц — тюрьма останется тюрьмой. И как бы ни была обставлена она, какими бы ни были различными условия содержания в ней, всё же это — тюрьма, клетка, каменный мешок.
Обречённость, смертная тоска, безысходность и жизнь долгие годы под пятой невежества, тупости, произвола, лжи — вот перспектива, уготованная нам. Ведь мы теперь «все как один — враги народа», такими нас сделали в Бутырках, на Лубянке, в Лефортово, в Таганке, на Красной Пресне, в Ленинграде, Харькове, Киеве и в сотнях других городов, посёлков, деревень.
Такими мы будем в Вологде, такими будем в любой другой тюрьме и лагере — клеймёными, бесправными и ВЕЧНО ВИНОВНЫМИ.
И нет никому дела до того, что для человека самое тяжёлое, мучительное и больное — это лишение свободы, хотя бы на один только день, всего лишь на час. А ведь мы здесь не на день, а на долгие, долгие годы. Вот тебе и рай! Рай, в котором мы лишены самого ценного, самого дорогого в жизни — СВО-БОДЫ! И самое страшное, отчего человек седеет, отчего он сходит с ума — это то, что вокруг многие искренне верят в нашу виновность и будут верить в неё до тех пор, пока правосудие приказывает им верить. И всё это результат того, что не им, а судьям принадлежит монопольное право объявлять человека виновным. Так уж устроено человеческое общество. Я ведь тоже верил в непогрешимость чекистов, я ведь сам проповедовал, что правосудие должно быть в почёте, даже тогда, когда оно заблуждается, понимая или интуитивно догадываясь, что эти заблуждения вытекают из несовершенной и ограниченной природы человека.
Довольно, ну довольно же, на сегодня хватит. Спать, спать!
А вот и утро. Оно начинается, как везде, во всех тюрьмах, до мелочей однообразно. После сигнала «Подъём!» — быстро вставать, одеваться, заправить койку. Дальше идёт утренний туалет с построением по двое на коридоре и выносом параши (последнее делается по очереди). Затем — получение хлеба через кормушку, по шестьсот граммов на человека. В некоторых тюрьмах хлебный паёк выдаётся в два приёма — триста граммов утром и вторые триста — в обед. Это исключает уничтожение всего дневного пайка сразу утром.