Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
Может быть, что из-за условий такого террора среды русские эмигранты всех возрастов, волн и поколений не осмелились сказать ни одного слова (по крайней мере, я не слышал), ни коллективного, ни личного, в защиту разрываемой на части Югославии или униженной и растоптанной «мировым сообществом» сербской православной цивилизации. А ведь для многих из них, для их дедов, отцов и матерей Югославия, и особенно ее сербские земли, стала после изгнания из России второй родиной, обогревшей и приютившей беженцев. Промолчали. Не осмелились. Поскольку давно уже живут по закону так называемого «цивилизованного мира» и вольно или невольно становятся его естественной и покорной частью.
В Америке давно существует «Конгресс русских американцев» – почтенное объединение выходцев из России. Когда американский конгресс 6–8 июля 1958 года принял «Закон о порабощенных нациях», предусматривавший не только борьбу с коммунизмом, но – главное! – и расчленение России, закон, в котором
«На русских каждый день атака в ТВ и прессе. Они – “русская мафия”. Защитить нас некому. Здешние русские организации боятся открыть рот. И таким образом русские имеют репутацию гангстеров-убийц.
К вам полетел Солженицын. Ну и что он может сделать? Он жил здесь и за русских тоже не заступался».
…Но мы, в разговоре об эмиграции, далеко ушли от солоухинской «Чаши». Не подумали бы только читатели, что я чуть ли не политический противник Солоухина. Мы оба – русские люди, и перед этим обстоятельством меркли все наши частные разногласия. Для меня он всегда был крупным, талантливым, «штучным», как любит говорить композитор Георгий Васильевич Свиридов, человеком, которого я всегда ценил и уважал.
Несмотря на все мои сомнения, дополнения и даже несогласия, высказанные выше, истины ради должен сказать, что в «Чаше» есть многие страницы, новые и неожиданные для поэта и для его читателей. Размышления о деятельности Иосифа Сталина, замечательный рассказ о жизни Александра Вертинского с неизвестными доселе документами, жесткая, ироническая, но справедливая переоценка Солоухиным имен Вознесенского, Евтушенко, Бродского, Растроповича. Много интересного для себя найдет читатель в солоухинских портретах Ивана Бунина, прозаика Ильи Сургучева, Надежды Плевицкой, певца Николая Гедды. А если дотошные читатели в чем-то будут несогласны с Владимиром Алексеевичем, где-то найдут преувеличения, противоречия, эмоциональные перехлесты в содержимом его «Чаши», то очень прошу не забывать, что Солоухин по природе был не историком, а поэтом. «А у поэтов, – как сказал Есенин, – свой закон».
20 мая 1997 г. г. Калуга.
Нина Краснова Учитель + ученица…
Смерть Владимира Солоухина для меня не только самое печальное событие 1997 года, но и самое печальное событие всей моей жизни. Потому что Владимир Солоухин – для меня не просто мой ЛЮБИМЫЙ ПИСАТЕЛЬ со всех заглавных букв, который, идя «владимирскими проселками», открыл мне и миру не Америку, а Россию, но и мой УЧИТЕЛЬ и ДРУГ и ПОКРОВИТЕЛЬ, и – мой ЛИТЕРАТУРНЫЙ ОТЕЦ! Он знал и поддерживал меня, девочку из Рязани, из провинции, с первых моих шагов на «кремнистом пути» литературном, помогал мне расти и формироваться как поэту, как личности, оберегал меня, как некое трогательное творение русской природы, нуждающееся в защите, как лесную фиалку, как бабочку пестрянку из Красной книги. Без него меня не было бы. Без него я была бы не я. И моя судьба сложилась бы иначе, чем сложилась, и, скорее всего, оказалась бы «поломатой». Он рекомендовал меня в Литературный институт – помог мне осуществить эту главную мечту моей юности. Помог мне выпустить первую книгу стихов «Разбег» – вытащил меня на литературную орбиту. Рекомендовал меня в Союз писателей… Помогал мне «пробивать» в свет мои новые книги, особенно когда редактора пытались зарубить их своими беспощадными топорами… Он помогал мне в самых критических и отчаянных ситуациях,
Сейчас я готовлю книгу нашей с Владимиром Солоухиным переписки из серии «Учитель + ученица…». Там видна вся история наших с ним отношений в течение целых 25-ти лет (срок «серебряной свадьбы»), видны истоки этих отношений, их развитие и превращение в настоящую дружбу (которая предполагает по меньшей мере взаимную симпатию с обеих сторон).
Владимир Солоухин, как почти все писатели нашего времени, не любил писать писем, не склонен был к регулярной переписке, в отличие от классиков XIX века – Тургенева, Чехова, Льва Толстого, у которых эпистолярный жанр занимает немалую часть литературного наследия. Но он очень любил получать письма от меня, а я любила писать и посылать их ему (в пропорции: один к десяти, десять в ответ на одно). И он очень быстро откликался на те из них, в которых я просила у него какого-то совета и участия или в которых он чувствовал мой сигнал SOS.
Наша с Владимиром Солоухиным переписка возникла из нашей с ним дружбы, которую она же в свою очередь и укрепила, из наших с ним общих дел, которые связывали нас, из нашей физической отдаленности друг от друга на расстояние 200 километров, равное расстоянию между нашими городами, между Москвой и Рязанью, что интересным и таинственным образом тоже связывало и сближало нас, из не частости и кратковременности наших с ним встреч (не интимных, к разочарованию какого-нибудь «ждателя» и «жаждателя» «клубнички», но полных духовного кайфа, недоступного натурам чересчур материалистическим), а с моей стороны – еще и из моего желания лучше раскрыться перед своим учителем, из моего неумения (особенно на первых порах) говорить с ним при встречах (чему мешало мое благоговение перед ним и моя стеснительность) и из моего стремления овладеть этим искусством хотя бы в письмах… А кроме того – из моей невостребованности (или недовостребованности) литературным миром, из моей потребности быть понятой и оцененной если не всем миром, то хотя бы одним его представителем, но каким!
Я готовлю книгу нашей с Владимиром Солоухиным переписки, чтобы внести свою лепту библейской вдовицы в дело увековечивания памяти великого русского писателя нашего времени, Раба Божьего Владимира Солоухина и сохранить для истории наши с ним отношения, которые дороги мне и были дороги и ему.
5 сентября 1997 г., Москва
* * *
Владимир Алексеевич!
Когда сегодня я шла звонить Вам, столько у меня было всего сказать – думала, мне не хватит десяти разменных монет, а хватило двух. И ничего, кроме официального, я не смогла Вам сказать. Вообще меня очень мучает, что я совсем не умею говорить с Вами – ни при встречах, ни по телефону. Вот и в письмах тоже. Уезжая в Рязань, я надеялась, что, может, в письмах научусь говорить с Вами и Вы будете знать меня лучше (ведь Вы почти не знаете меня, почти ничего не знаете обо мне, и, согласитесь, это странно и неестественно при наших добрых многолетних отношениях). Вы мой любимый поэт и писатель, мой главный авторитет, мой друг, мой царь и бог. Никем не хотела бы я быть так понятой, как Вами, но ни с кем я не бываю более замкнута и неинтересна, как с Вами.
Я раньше мечтала о какой-то такой нашей встрече – в ЦДЛ ли, в Переделкине ли, в Карачарове ли, еще ли где, которая помогла бы мне раскрыться перед Вами. Но теперь я уже не мечтаю о ней, боюсь ее, мне кажется, ее и не может быть в природе; в любой обстановке я буду теряться и не знать, как вести себя с Вами, что говорить. И слава Богу, что все наши встречи – пятиминутны (плюс-минус), что у Вас никогда нет для меня свободного времени. Было бы смешно, если бы Вы, наконец, выбрали, выкроили для меня час-два, пригласили бы меня, например, в ЦДЛ, сели бы мы за стол и сидели бы глупее глупых, не находя тем для разговора.
Дорогой Владимир Алексеевич, не думайте, ради бога, ради всего святого, будто я имею претензии к Вам. Нет, я счастлива, что Вы есть, что я даже знакома с Вами лично, что Вы даже принимаете участие в моей литературной судьбе, что у нас с Вами даже есть общие дела (например, связанные с печатанием Ваших рукописей). И я очень благодарна Вам за все! Мне просто жалко, что я не умею говорить с Вами.
Спаси и сохрани Вас Бог…
Нина Краснова
1978 г.