Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
Правда, сотрудничество это потребовало немалых трудов, прежде чем классики российской литературы появились на наших страницах.
С Астафьевым было проще. Я напомнил ему, как много лет назад мы с Андреем Дементьевым, который в ту пору возглавлял журнал «Юность», а я был его заместителем, спровоцировали Виктора Петровича на рассказ для не очень любимого сибирскими писателями издания. Дело прошлое, но истины ради надо сказать, что причины для этого у иных из них были. Так из-за дурацких, в общем-то, амбиций «Юность» навсегда лишилась возможности печатать Василия Шукшина. Хотя и принес он сюда один из первых своих
У Астафьева личных обид на «Юность» не было. К нам же с Андреем, не зная нас близко, относился хорошо, судя по тому, что рассказ прислал.
Прочитав эти несколько страничек, мы поняли, что попали в капкан, который поставили совсем на другого «зверя». Сюжет астафьевского сочинения был полон таких откровенных подробностей приехавших на рыбалку (в Прибалтику) мужичков с легкомысленной гражданкой, кажется, медсестрой, что печатать это было совершенно невозможно, если иметь в виду, что до знаменитой перестройки оставалось еще несколько лет.
Мы написали Астафьеву письмо, в котором с самым возвышенным пиететом, переходящим в лесть и славословие, предложили необходимые поправки. И что же? Он позвонил и сказал: «Ладно, давайте. Но вообще-то, ребята, зря вы боитесь. У меня жизнь описана. А жизни бояться не надо».
Солоухина пришлось уговаривать долго. «Да я смешного ничего никогда не писал, – отвечал он на все мои уговоры. – И веселого у меня мало». Однако я все же доконал его и однажды услышал в трубке: «Сам зайти не смогу, пришлите кого-нибудь…»
Так началась наша теперь уже творческая дружба. И как-то при встрече Владимир Алексеевич сказал:
– Соблазнили вы меня. Я вот папку специальную завел – зеленую. Собираю в нее анекдоты, истории разные, байки. Как наполню – отдам.
Я приехал за этой папкой к нему на Красноармейскую. Он был один дома. Угостил чаем. Потом показал свою коллекцию «черных досок». Она поражала! В маленькой комнате висели на стене иконы, не похожие на другие. Какие-то слишком бытовые, и письмо слишком светское.
– Эти иконы, – пояснил мне хозяин, – московские купцы заказывали для благословения своих детей при женитьбе или замужестве. Так что тут сказывались вкусы заказчиков, а мошна определяла уровень исполнителя.
Прощаясь, Владимир Алексеевич передал мне ту самую зеленую папку, которая и была обещана, сказав при этом:
– Извините, не успел перепечатать, плохо себя чувствую.
Я взял исписанные летящим почерком странички, не зная, что больше уже никогда не увижу написавшего их человека.
Доведись Владимиру Солоухину завершить «сбор урожая» на этой ниве, он был бы богатым.
Увы, не довелось. Нам остались лишь несколько зерен, собранных его рукой.
Станислав Куняев
«Нам уходить нельзя…»
В
А потом – потом зачитывались «Письмами из Русского музея», открывали для себя святость и величие «Черных досок», понимали, что наступает «Время собирать камни»…
В середине 60-х нам всем стало легче – пришли Валентин Распутин, Василий Белов, Николай Рубцов, но мы помнили: одним из первых, кто начал борьбу за русское национальное понимание истории и культуры, был все-таки Владимир Солоухин.
В самое трудное время, на переломе 80-х и 90-х годов, когда по разным причинам от «Нашего современника» отошли некоторые его главные авторы, мы обратились к Владимиру Алексеевичу: войди в состав редколлегии, помоги журналу своим именем, своими новыми рукописями. Он согласился без колебаний.
Был он по-русски пристрастной и противоречивой натурой, человеком крайностей, из породы тех русских людей, о которых один из героев Достоевского говорил, что надо бы «сузить их». Но Солоухин суживаться не умел и не хотел. Свидетельство тому – его последнее произведение «Чаша», которое он передал журналу за месяц до смерти и которое мы опубликуем в седьмом номере «Нашего современника». Во многом оно спорное, но бесспорно одно – написано талантливым, мужественным, православным русским человеком. Многое из того, о чем говорится в «Чаше», откроет нам нового Солоухина.
Прощаясь с Владимиром Алексеевичем, все мы, его друзья, сотрудники редакции, читатели, вспомним главную мысль его жизни, которую он успел сказать нам, подобно Николаю Рубцову («Россия, Русь! Храни себя, храни!»), подобно Александру Яшину («Спешите делать добрые дела»):
Держитесь, копите силы,
Нам уходить нельзя.
Россия еще не погибла,
Пока мы живы, друзья.
История спорит с поэзией
Похоже, что в нашем журнале складывается некая печальная, но значительная традиция: незадолго до смерти выдающийся публицист Иван Васильев прислал нам свою последнюю повесть «Крестьянский сын», Борис Можаев передал журналу как прозаическое завещание роман «Изгой», а весной этого года Владимир Алексеевич Солоухин позвонил мне и сказал, что закончил книгу размышлений о встречах с русскими эмигрантами в основном «первой волны», размышлений о судьбах потомков некогда славных русских родов, – рукопись называется «Чаша». «Понимаешь, чаша бытия», – своим окающим голосом добавил он в конце разговора. Я прочитал, не во всем согласился с автором, приготовился к разговору, желая кое-что уточнить, в чем-то переубедить Солоухина, позвонил ему в больницу, чтобы договориться о встрече, но было уже поздно. Крестьянский аристократ, русский патриот, всемирно известный писатель уже умирал. Но мы успели дать ему обещание, что «Чаша» будет напечатана в журнале. И однако все сомнения, которыми я хотел поделиться с Владимиром Алексеевичем, приходится изложить в этих комментариях к «Чаше».