Восхождение
Шрифт:
Поток этих машин, непрерывный транспортный конвейер, берущий свое начало от центральной заводской площади, увеличивается буквально с каждым месяцем не только на московские стройки, но и в далекие Набережные Челны; в город, который создается вокруг автозавода, тоже идут блестящие санкабины улучшенной конструкции.
Это так называемые каталожные кабины — гордость и Ольшанского, и Такуйлина, и всех заводчан. Еще недавно эта модель считалась экспериментальной, и Дмитрий Яковлевич не уставал агитировать за нее всех гостей, всякое начальство, которое по той или иной причине появлялось на заводе.
Сейчас заводу трудно расширяться на небольшом пятачке территории, стиснутой со всех сторон домами и линией Белорусской железной дороги. И все же здесь все время строят, а точнее говоря — перестраивают, то создавая новый корпус под закладные детали, то новый отделочный цех.
Да и не может быть иначе там, где у людей уже есть вкус к реконструкции, к творческим поискам, где не только директор, недавно награжденный орденом Трудового Красного Знамени, или его непосредственное окружение, но и весь коллектив завода втянут в работу по совершенствованию техники, технологии и нравственно-психологической атмосферы производственной жизни.
Я хочу закончить рассказ о Хорошевском заводе сценкой, которая вновь напоминает о Копелеве. Я как-то сидел в кабинете Ольшанского, и мы говорили о производственном телевидении. В деревянную панель стены его кабинета уже вмонтирован экран телевизора, а скоро передающие устройства будут установлены у конвейеров, в цехах. Дмитрий Яковлевич сообщил мне, что эта идея тоже плод инициативы самих заводчан, но тут беседу нашу внезапно прервал шумно ворвавшийся в кабинет главный диспетчер комбината Алексей Семенович Стариковский.
— Доброе утро, Дмитрий Яковлевич. Я пришел к тебе ругаться, — заявил еще в дверях этот высокий, плотно сбитый человек с крупной седою головой.
Ольшанский жестом пригласил его сесть в кресло у стола, но Стариковский оставался стоять, как бы показывая, что зол не на шутку и будет ругаться основательно.
— Что же ты так свирепо начинаешь, Алексей Семенович? — спросил Ольшанский, покосившись на меня и в моем присутствии стараясь удержать на лице улыбку, а в тоне вежливое спокойствие.
— Вот посидел бы ты, Дмитрий Яковлевич, у меня в аппаратной, около рации, когда идет диспетчерский час, послушал бы голоса прорабов и бригадиров с участков, особенно насчет закладных деталей и недовоза санкабин, то и сам бы взъярился похлеще меня. Из Гольянова передают, из Бабушкина, из Вешняков... — перечислял Стариковский. — Да, да! — вздохнул Ольшанский. — На одном нашем ДСК обеспечиваем тридцать семь этажей в месяц — и все недовоз. А у меня на снабжении еще два московских комбината. И в Тольятти, и в Набережные Челны отдай кабины, а то голову снесут! А какая там темпированная стройка, сам знаешь не хуже меня.
— Я кто такой? Слуга комбината! А ты, Дмитрий Яковлевич, комбинатовский директор. За что мы должны болеть в первую очередь?
— Никто, никто, — пытался его успокоить Ольшанский.
— Закладушек нет даже у Копелева.
— Не успеваем с этими деталями, арматурный цех маленький. Вот когда расширим...
— Копелев ждать не может, — прервал Стариковский, — он депутат. У него на площадке гости бывают, иностранцы приезжают, это надо учитывать...
— А ведь сам твердишь всегда: перед графиком, как перед богом, все бригадиры равны. Что у нас ритм — закон для всех, и дай больше одному, обделишь другого, — сказал Ольшанский, хмурясь.
— Правильно, если бы всем всего хватало. Но ведь бывают же перебои. Нет, я не уйду от тебя, Дмитрий Яковлевич, пока ты Копелеву не отправишь контейнер с закладными деталями, — заявил Стариковский, и было похоже, что он осуществит свою угрозу.
— Ох и работенка же у тебя, Алексей Семенович, — душу вынимать из директоров заводов! И больно ты горяч! — произнес Ольшанский не то сочувственно, не то лишь сдерживая накопившееся уже раздражение. — Ладно, контейнер я отправлю Копелеву и соседям, но согласись, так действовать — это не метод.
— Не метод, но приходится, — согласился Стариковский и сразу успокоился. Но замечание о горячности, должно быть, задело его. — Эх, дорогой наш передовой директор, Дмитрий Яковлевич, — произнес Стариковский после паузы, — я сейчас уйду, но хочу сказать тебе: не упрекай ни меня, ни себя, ни того же Копелева в горячности. Если хочешь знать, нам за это деньги платят. За то, что горим и волнуемся за порученное дело. А была бы у нас слоновая толстая кожа, были бы мы равнодушны к нашим бедам, не имели бы мы тогда и сегодняшних успехов.
Делегат съезда
Это было прекрасное мартовское утро, с прозрачным воздухом, голубым небом, «весна света», как сказал бы Пришвин, день весенней чистоты, ясности, волнующих сердце радостных надежд и добрых предчувствий. Тридцатое марта семьдесят первого года. Утро открытия XXIV съезда партии.
Я вышел на улицу, чтобы купить в газетном киоске несколько номеров газеты «Социалистическая индустрия», где были напечатаны мои заметки писателя «Через дистанцию времени». Я вновь писал о прославленных бригадах московских строителей, в том числе и о бригаде Владимира Копелева, которая вместе со всей страной ожидала в это утро открытия съезда партии.
Таков уж удел писателей документального жанра: познакомившись с интересным человеком, мы уже потом прочно душой прирастаем к нему и следим за его судьбой многие годы. И кто может указать, где именно надо поставить точку, где подвести черту, когда сами герои еще в пути, когда с каждым годом сама жизнь, то так, то этак поворачивая героя, высвечивает его в разных ракурсах, переплетая его судьбу с жизнью других людей, объединенных одними усилиями и одной целью...
...Итак, я снова возвращаюсь в то примечательное мартовское утро, когда я набрал номер домашнего телефона Владимира Ефимовича в надежде в этот ранний час еще застать его дома.