Восхождение
Шрифт:
«Ну что ж, это, наверно, и правильно, — думал Копелев. — Жестокость в душах прорастить не трудно — этому немало исторических примеров. Еще легче срубить человека. А вот воспитать, облагородить, наставить на путь истинный — это задача, которая оправдывает всяческие усилия».
— У кого есть предложения? — повторил вопрос Копелев.
— В бригаде оставить, премиальные снять за весь квартал, — после долгой паузы предложил Валера Максимов. — Поскольку он в моем звене, берем обязательство исправить Зайцева.
— От человека
— Нет, нет! — закрутил головой Толик. — Не хочу!
— Он Климовой боится больше всех! — крикнул кто-то, многие рассмеялись.
— А мне предложение Климовой нравится, только с одной поправкой, — подхватил Копелев, чувствуя, что пришла пора ему сказать свое веское слово бригадира. — Мне нравится идея наказать прогульщика не денежным штрафом, не увольнением, а самим же трудом.
— Как это, Владимир Ефимович? — не понял Валера Максимов.
— А так вот — из монтажников его убрать, как пока недостойного, и перевести в ремонтное звено, на подсобные работы. В зарплате он особенно не потеряет, но, товарищи, потеряет в рабочей чести. Квалификацию труда ему снизить, — пояснял свою мысль Копелев, — это серьезный урон для рабочего человека. Пускай Толик это почувствует. А не почувствует, значит, он не тот человек, за которого его принимаем.
— Премиальные все же срезать, — подсказал Бондаренко.
— Ну, это само собою, — кивнул Копелев и обежал глазами лица сидевших на траве строителей, чтобы почувствовать: как люди отнеслись к его предложению, считают ли его справедливым?
Все зашумели одобрительно, послышались голоса:
— Правильно, бригадир!
— В самую точку!
— Мы из него еще человека сделаем!
— Пускай сам выскажется: как понял бригаду?
— Давай, Зайцев, заключительное слово, — Копелев локтем подтолкнул Толика, — мы на тебя полчаса уже потеряли, а ты знаешь, в каком темпе мы живем.
Толик Зайцев, стоящий все время около вагончика с красным от смущения и стыда лицом, выпрямился и произнес прочувствованное и горячее, со слезами на глазах, самое краткое из возможных выступлений — всего одно слово:
— Спасибо!
Может быть, он ожидал худшего? Или же расчувствовался от крепкой проработки на собрании, испытывая искреннее чувство благодарности за то, что его оставили в бригаде? Или от волнения и не смог сказать ничего иного?
— Спасибо! — еще раз повторил Толик, и эта его двукратная, несомненно от души идущая благодарность удовлетворила собрание, парторга, бригадира.
— Все, товарищи, все! Пересменка кончилась, пошли на этажи. А ты, Толик, запомни этот день и час. При всех говорю, — Копелев повернулся к монтажникам, — доверие коллектива приобретается с трудом, а потерять его — плевое дело. Если
— Хочу! — возбужденно выкрикнул Толик.
— Ну и лады! Иди в свое ремонтное звено! — закончил Копелев.
«Товарищ сенатор»
В Нью-Йорке он полдня наблюдал за возведением здания в сто этажей. В Чикаго сам строил оффис — в восемьдесят два этажа. Из общего двухнедельного срока поездки в США одну неделю Копелев целиком отдал стройкам и жалел, что времени у него оказалось так мало. Когда еще сможет он наблюдать подобный строительный процесс, когда еще ему представится такое захватывающе интересное и поучительное зрелище — видеть, как тянутся в поднебесье небоскребы!
На американских высотных стройках, так же, как и на наших, туристов всякого рода бывает немало. Однако монтажникам в Чикаго запомнился высокий и веселый парень, лихо и профессионально четко управляющийся с панелями, энергичный московский строитель, неожиданно оказавшийся... сенатором из России, депутатом Верховного Совета СССР! Вместе со своими спутниками Копелев совершал путешествие по городам Вашингтону, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелесу, собирался посмотреть на красоты Ниагарского водопада, посетить Диснейленд — и вдруг заявил, что важнее всего ему побывать на стройках.
Так случилось, что я провожал Владимира Ефимовича, впервые отправлявшегося за океан. Обычно я приезжал к Копелевым на старую еще квартиру, в Кунцево, часам к семи вечера: Римма Михайловна, жена Владимира Ефимовича, в это время уже приходила домой. Владимир Ефимович появлялся чуть позже. Хотя со стройки уходил около четырех, но всегда задерживали какие-либо собрания, заседания и дела — то в управлении, то в комбинате, то депутатская работа.
И так получалось, что до прихода «самого» я успевал побеседовать с Риммой Михайловной, и главным образом о нем же самом, о делах бригады. Она знала многое. Это и естественно, хорошая жена всегда живет интересами близкого ей человека.
Но, конечно, в нашу беседу вплетались и новости, касающиеся работы Риммы Михайловны, ее забот, ее поездок за рубеж и давнего желания перейти на научную работу. Римма Михайловна хотела бы поступить в Институт экономики, чтобы специализироваться на некоторых проблемах международных связей.
— За чем же дело стало? — спросил я ее в тот же вечер. — Есть желание, наверно, есть и возможности. Владимир Ефимович вряд ли станет возражать.
— Он-то не будет, возражает моя совесть, а точнее сказать — сознание, что научная работа требует полной отдачи сил, а у меня на руках семья, хозяйство. Раньше эти заботы брала на себя покойная мама, а сейчас ее нет.