Восхождение
Шрифт:
— Надо нам, товарищи, жить дружно, слаженно, цепко жить на сегодняшний день, раз мы, согласно общего мнения, взяли такое обязательство — этаж за два с половиной дня, — говорил Бондаренко, коротко взмахивая правой рукой, словно отрубал что-то в воздухе. — Я так понимаю, что без дружбы, взаимовыручки нам ни туды и ни сюды! Как без цемента, так и без дружбы все поползет у нас по швам. Темпы поднимай и в дружбе, в боевом настроении градус поднимай! И в дисциплине так же. Верно я излагаю?
— Верно, верно! — загудели со всех сторон, и Копелев тоже среди первых произнес свое веское: «Точно!»
— На войне у нас в батарее политрук
— Какой там пылесос? — крикнул кто-то из рабочих.
— Иваныч, ты чего-то там загнул, прошу разъяснить аудитории.
— Иван Иванычу — громче, остальным — молчать. А то непонятно, — взывали из задних рядов.
— Не пылесос, товарищи, а полморсос, сокращенное слово. А полностью так: политико-моральное состояние, — охотно пояснил Бондаренко. — Политрук наш интересовался этим делом потому, что без хорошего состояния духа воевать нельзя. Мы хоть и на мирной работе, и от войны только одно эхо осталось, а строителю, монтажнику, бетонщику, маляру надо иметь полморсос высокой пробы. Тогда все будет в руках гореть и работа сама побежит вперед. А мы, если позаботимся о технике, об организации, да с хорошим настроением, — горы свернем. Это первая моя мысль!
Копелев с любопытством взглянул на выступавшего парторга. Бондаренко было уже под пятьдесят. И возраст, и рабочий стаж, и военная биография создали ему добрую репутацию по справедливости. Он имел орден за войну и орден за труд, все в бригаде знали, что Бондаренко еще до войны начинал сварщиком на авиационном заводе, а уйдя на фронт, после учебы, попал в соединение гвардейских минометов. Попросту же говоря, он воевал на знаменитых «катюшах».
Был сначала наводчиком на «катюше», а потом командиром орудия, в партию был принят в сорок третьем, в боях под Смоленском. Бондаренко провоевал со своей «катюшей» много месяцев под Минском и Могилевом, прошел Польшу и Восточную Пруссию, с войсками Второго Белорусского фронта попал затем на Одер, в район города Штеттина, и закончил свой военный поход на Эльбе.
Потом еще некоторое время служба в Германии, демобилизация в сорок седьмом, и вот боевой сержант, приехавший в Москву, пошел на столичные стройки. Сначала сварщик, потом выучился на бригадира-сантехника, а затем так и укоренился на многие годы в этой специальности.
Пятидесятилетний строитель-рабочий — это фигура, не столь уж часто встречающаяся. Стройки — удел молодежи. А тут еще такая почетная военная биография, связанная с легендарным именем «катюша». Бондаренко в бригаде любили слушать, любил и сам Копелев. Кто-кто, а уж Иван Иванович имел право на военные воспоминания.
— Дисциплина — душа порядка на стройке, — продолжал он говорить, — только та дисциплина, которая сознательно вошла, как говорится, в состав крови, в каждую клетку сознания. А на нашем темпированном производстве, когда тебя сама минута дисциплинирует, как же иначе? Иначе нельзя нам жить! Володя, — Бондаренко кивнул в сторону бригадира, — расскажет про наши успехи, а я хочу остановиться на вопросе партийного и комсомольского влияния, скажу о проступках товарищей, которые портят нам общую картину.
— Конкретней, Иваныч, общая картина нам ясна! — крикнул такелажник Николай Куракин.
— Будет и конкретно, — пообещал Бондаренко, — а пока я вам вторую свою
А Копелев вспомнил: был такой случай, неприятное совпадение — вечером в управлении вывесили приказ Ламочкина о соблюдении чистоты и порядка на строительных площадках и личной ответственности за это бригадиров, а на следующее утро сам Ламочкин пожаловал на участок потока № 4.
Идет Герман Иннокентьевич, рядом с ним Копелев, проходят мимо окон первого этажа монтируемого здания, а в этот момент две девушки-штукатуры, Надя Шубина и Маша Потапкина, не глядя в окно, швыряют через него мусор — и прямо под ноги Ламочкина.
Немного запачкали костюм начальнику управления. Досталось и бригадиру. Копелев не удержался, усмехнулся — надо же так! А Ламочкин рассердился не на шутку. Не из-за костюма, хотя начальник управления аккуратист, а из-за столь очевидного пренебрежения к его приказу.
Герман Иннокентьевич не спросил даже у бригадира фамилий провинившихся, бросил только через плечо:
— Твои умельцы?
— Мои, но ведь они, девчата, не видели нас, — пытался оправдаться Копелев.
— Твои — значит, и выговор тоже твой. Завтра будешь в приказе, — спокойно пообещал начальник управления.
И точно, он сдержал слово. На следующий день Копелеву был объявлен выговор в приказе и там же распоряжение: у маляров Шубиной и Потапкиной снять двадцать процентов премиальных.
— Да, было дело, — с улыбкой вслух произнес Копелев.
Потом среди сидящих на земле перед вагончиком поискал глазами Шубину и Потапкину. Нашел и заметил: обе они опустили головы.
— Вот то-то и оно! — продолжал Бондаренко. — Но это еще цветочки, а вот произошло у нас ЧП, как в армии говорят, чрезвычайное происшествие. И об этом хочу сказать, потому что правильно бригадир отметил, без дисциплины нам не освоить новый темп: два с половиной дня — этаж. А «герой события», в кавычках, товарищ Зайцев Толик, наш маляр. Он прогулял, то есть опоздал из отпуска, не больше не меньше, как на девять дней. Пускай выходит к народу и сам расскажет, как он дошел до жизни такой, — предложил Бондаренко и взглянул на Копелева, ища одобрения.
— Можно и так, пусть сначала расскажет Толик, — согласился Копелев. — Тебе слово! — позвал он Зайцева и не удержался от улыбки, хотя понимал, что именно он, председательствующий, не должен сейчас снижать серьезного тона обсуждения.
Копелев давно уже питал душевную слабость к маляру Зайцеву, которого никто в бригаде и не называл иначе чем Толик. И сам он себя тоже именовал Толиком, и потому, видно, что привык, а еще и от укоренившегося самоощущения недостаточной своей самостоятельности, душевного неустройства человека, который ни в делах, ни в личной жизни не обрел еще зрелости и успеха.