Восковые фигуры
Шрифт:
А бархатистый голос, привыкший к аудитории, рокотал:
— Итак, в качестве наглядного пособия возьмем хотя бы этого больного. — Указкой очертил контуры Пискунова, потыкал палочкой. — Ну, как мы себя чувствуем? — Коснулся плеча барственно-пухлой ручкой, но ответа не получил, Пискунов не принял тона, молчал.
— Он играет в шахматы, — подсказал Василий Васильевич.
— Ах вот как! Очень мило. И кто же мы? Очевидно, чемпион мира, не так ли? — Повел весело прищуренным глазом в сторону слушателей. — Эйве, Капабланка, Алехин? Который же? — Прятал улыбчивость.
— Ну зачем же так далеко, — сказал Пискунов. — Я
Тотчас, как, видимо, и было задумано, появились шахматы, и профессор, призывая внимательно следить за поведением пациента, сделал первый ход. Эксперимент, похоже, в том заключался, чтобы показать величину дистанции между тем, что маниакальный больной думает о себе сам, и что он есть на самом деле. Тут Пискунов весьма невежливо повернулся к профессору спиной и попросил следующие ходы диктовать, чем неприятно того удивил. Игра, однако, продолжалась. Теперь все не отрываясь следили за ее ходом: такое не часто увидишь. Не прошло и трех минут, как профессор получил мат. Он побледнел, но не растерялся, прокомментировал с достоинством:
— Вы видите явное отклонение от нормы, что является следствием обостренного течения болезни. Элитус формус контралиум!
Пискунов диктовал ходы и подмигивал студенткам. Профессор опять проиграл. Это было тем более обидно, что, как потом выяснилось, он прочно удерживал титул чемпиона психиатрического отделения, включая также и медперсонал. На этот раз глаза его злобно сузились, а тонкие губы-ниточки сжались. Послышались сдержанные смешки. Взлохмаченный, красный, вконец потерявший лицо, профессор получал мат за матом, на него жалко было смотреть. Наконец раздраженно смешал фигуры, вскочил, в бешенстве зашептал лечащему врачу:
— Идиот! Кого вы мне подсунули! Тяжелая форма, чрезвычайно опасен! Держать в одиночной ка… то есть палате! Три раза аминазин, двойная доза! Не спускать глаз! — Психиатр, однако, стал что-то объяснять прыгающими губами. Тот побежал к телефону. Издалека доносился его резкий, гневный голос, который, однако, вдруг упал и перешел на более низкие ноты, а затем и вовсе выдохся. Вернулся с виновато-растерянным видом, серебро волос стекало с головы сосульками — как будто выскочил из-под душа. Двумя руками жал Пискунову руку, поздравляя с победой, изгибал поясницу.
Когда группа ушла вперед, отвел психиатра в сторону, сказал отрывисто:
— Выполняет задание особой важности для руководства. Вы знали об этом?
— Так точно, виноват, товарищ генерал! Давал подписку о неразглашении…
— Дайте медицинское заключение, что совершенно здоров! И чтобы духу его тут не было!
Таинственный оратор
Пискунов приехал на десятую автобазу как раз вовремя, успел к началу отчетно-выборного профсоюзного собрания. Цель у него была единственная — повидаться еще раз с Захаркиным и кое-что выяснить; надеялся, что забастовщик явится трезвый. Нетерпенье его нарастало, сердце изнемогало под бременем любви, а Уилла молчит, молчит…
Исаак Борисович тепло жал корреспонденту руку. Они были давно знакомы и чувствовали взаимную симпатию. Директор был встревожен.
— Миша, слышали, что творится в городе? Это какой-то кошмар!
Узнав, что Пискунов был некоторое время нездоров и лечился, шепотом поведал последние новости. Происходит необъяснимое: в разные учреждения под видом сотрудников
Пискунов ничем себя не выдал, но призадумался. Пора было начинать, и директор прошел в президиум, а Миша пристроился поближе к выходу рядом с завкадрами Булкиным и стал оглядывать зал, но того, кого искал, не нашел и выбирал момент, чтобы улизнуть.
Все шло гладко, как по накатанному. Сначала отчетный доклад, затем страхделегат выступила с содокладом, и, хотя ее мало кто слушал, все дружно аплодировали: она как-то заметно похорошела и тем понравилась публике. Маша вернулась в президиум, как после горячей ванны. Уже несколько человек выступили в прениях, уже кто-то, откровенно зевая, стал поглядывать на часы; поступило предложение прения прекратить и приступить к выдвижению кандидатур и составлению списков для тайного голосования. Пискунов, у которого скулы свело от скуки, понял: Захаркин не придет. Пора!
И тут, бесцеремонно нарушая установленный порядок, возникла фигура незапланированная. Некто по фамилии Пеструшкин взял и самовольно вышел на трибуну, будто он не в курсе дела. Вышел, потряс над головой руками, приветствуя публику. Многие подумали: концерт начинается, пригласили кого-то из театра, тем более что Пеструшкин вид имел комичный, чем-то на клоуна смахивал: нос с фиолетовым отливом, борода рыжая веником торчит. Люди заулыбались, стали аплодировать.
Тут, однако, присутствующим разъяснили, что концерта не будет, чтобы сидели смирно, не расхолаживались. При чем здесь концерт посреди собрания? Но хотя стало ясно — ожидаемое развлечение не состоится, шум не стихал, народ распоясался, отпускал всякие шуточки. Возникла серьезная угроза срыва мероприятия. Напрасно Сидор Петрович стучал по графину пробкой: раньше надо было думать, а не тогда, когда прения закончились, — из зала послышались выкрики «Пусть человек говорит!»
И тут рыжебородый стал меняться прямо на глазах. Медленно провел по лицу ладонью, и дурашливой улыбки как не бывало, стер ее, как стирают бумажный слой с детской переводной картинки. Говорить не спешил, всматривался в притихший зал, откуда к нему устремились десятки пар напряженно ожидающих глаз. Тишина, ни звука. Исаак Борисович с изменившимся лицом бросил на Пискунова панический взгляд, но тот не заметил, встал было и снова сел. Никто потом не мог вспомнить, сколько таинственный оратор выступал, о регламенте даже не заикались, и остановить его никто не пытался, хотя поначалу речь его показалась непривычной, пугающей, пока народ не сообразил, что Пеструшкин не такой уж простачок и, попросту говоря, решил прочистить мозги кому следует.
Странный был у него взгляд, глубоко, до самого сердца проникающий, холодок пробегал по спине.
Исаак Борисович слушал смелого оратора, не сводя с него глаз, а в голове било молотом: «Вот оно, и до нас дошло, докатилось!»
Бывают такие минуты, когда исподволь копившиеся причины достигают критической точки — и плотина прорвана. И вот уже взыграла грозная сила, завертела в водовороте следствий, понесла, поволокла в тартарары, к чертям в преисподнюю, куда страшно и в мыслях-то заглянуть, — дальше, дальше, сметая, как мусор, устоявшиеся представления о незыблемой прочности и несокрушимости принятого порядка вещей.