Восковые фигуры
Шрифт:
И вдруг будто незримую черту переступил Михаил. Позади сгрудились люди, словно опилки железа, притянутые к полюсу невидимого магнита, а впереди было пустынно, ни единой души. Торопясь, он поднялся на пригорок и увидел одинокую женскую фигурку. Женщина сидела босая; легкий сарафан, почти прозрачный, небрежно облегал ее; равнодушная к чужому вниманию, она пристроилась на кромке берега, упавшая на лицо прядь волос скрывала его черты, но и того, что оставалось для глаза, было достаточно, чтобы проникнуть в ее состояние — одиночества и печали. В мыслях она была так далеко, что Пискуновым овладела робость. Он издали соединялся с ней всем сердцем — так изнуренный жаждой путник спешит приникнуть пересохшими губами к источнику. Но слишком велико было потрясение от увиденного; он страшился заполучить все сразу — и взгляд, который она на него обратит, и слова, которые ему скажет. Чудо произошло,
Так он стоял, будто в трансе, пока она не повернула голову и не посмотрела с выражением уже знакомой ему лукавой насмешливости.
— Согласитесь, мой друг, — сказала она вместо приветствия, — молчание должно иметь границы, не так ли? И если один молчит, то вынужден заговорить другой. — Непередаваемым жестом Уилла протянула руку, приглашая подойти поближе. Михаил повиновался, легкий нервный озноб бил его, но все прошло как-то сразу, едва она отодвинулась, словно бы уступая место рядом с собой, а сама продолжала смотреть испытующе, как бы сравнивая прежний образ с тем, что было перед ней теперь. И, видимо, осталась довольна. Сказала с улыбкой: — Мы ведь должны были встретиться рано или поздно, а когда двое хотят одного и того же, то сделать это совсем нетрудно. Мой милый мальчик! Да сядьте же и успокойтесь! Вы хотите знать, помню ли я вас? О, конечно! Я уже успела кое с кем познакомиться, но сейчас мне так нужен настоящий друг. Без пошлости, без притворства. Ах, я так несчастна!
— Но что же произошло? Умоляю вас! — с жаром вскричал Пискунов, в то время как Уилла, вздохнув, опустила ресницы. Что-то мимолетное тенью скользнуло по ее лицу. Чувство, мысль? — Ваш спутник… С ним что-то случилось? — искренне обеспокоился Михаил, садясь рядом.
— Ах, нет, нет! С ним все в порядке… пока. Просто я ему не нужна. Ему с избытком хватает самого себя. Наверно, таковы все сильные личности, гении… — В горьком порыве Уилла сжала руки, на глазах заблестели слезы; она заставила себя улыбнуться и продолжала: — Простите мне мою невольную исповедь, но кому мне еще довериться? По лицу вашему вижу, вам тоже тяжело и мучительно, вы словно тоже из другого времени… Горькие чувства ранят душу, но они делают ее отзывчивей. У нас принято сокращать имя близкого человека, как бы сокращая тем самым дистанцию. Меня называют Уи и даже У. Он никогда не называл меня просто У! Никогда! Он не мог до этого снизойти.
Она умолкла, а Михаил вскричал в горячностью:
— Милая У! Я готов был бы повторять эту букву миллион раз, весь остаток жизни! — Уилла легонько и благодарно сжала его руку. И продолжала, отдавшись на минуту воспоминаниям:
— А знаешь, как меня звали в детстве? Илетта.
— В этом есть что-то итальянское, правда?
— Возможно. У нас почти стерлись национальные грани, поэтому имена могут быть самые разные. Многие меняют свое имя, если хотят. А Герт был вынужден. Настоящая его фамилия — Гертус. У нас в Академии было два Гертуса, их все путали, они враждовали, соперничали, и тогда он решил сделать небольшое сокращение…
— А я в детстве, — нервно смеясь, заговорил Пискунов, — в своих мечтах создал девочку, в которую влюбился. Она вся порыв, движение, не бегает, а летает, в глазах искрится смех, а ноги длинные, с ободранными коленками. Когда она выросла, ее образ соединился…
— И как же звали эту девочку? — спросила Уилла с улыбкой, зная ответ.
— Илетта.
Она рассмеялась, но горькие мысли снова вернули ее к прерванной теме.
— Иохал Гертус! Даже не верится, что еще недавно мы были так близки! Самое тягостное, когда подлинные чувства исчезают, остается лишь их зеркальное отражение, ложное подобие истины. Невидимая стена выросла между нами, стена глухого непонимания. Я лишь хочу помочь понять вашим людям, что же происходит в этом Времени, а он хочет быть верховным судьей, присвоив себе право распоряжаться чужими судьбами. Пока что, мне в угоду, он ищет способы действовать, не прибегая к крайним мерам, — не потому, что верит в мою правоту, а просто хочет, чтобы я сама убедилась в бессмысленности его усилий. Он приносит себя в жертву, храня верность данной мне клятве.
— Да-да, я помню ваш первый разговор тогда на берегу, вы только что прилетели, я все слышал, — сказал Пискунов, потупив глаза; краска бросилась ему в лицо. — Но в чем же причина размолвки?
— Мой мальчик! Вы должны знать: Герт был для меня всем — отцом, учителем, мужем. А теперь я вижу: все рушится, он не сможет переломить себя. И не захочет. Нет-нет, внешне все остается по-прежнему — он заботлив, ласков, предупредителен, и даже слишком. Но человек не может жить, постоянно опутанный ложью, какие бы формы она ни принимала. Как липкая паутина, она
Справедливости ради скажем: с каким бы сочувствием Пискунов ни слушал это признание, в душе его колокольным звоном пела надежда.
— И все же, почему вы отвергаете, не можете допустить, — проговорил он с горячностью. — Разве его идея так безумна?
— Насилие во имя великой цели? — Уилла горько рассмеялась. — Какой абсурд! Хорошо, я вам объясню: Герт утверждает, что пороки не существуют сами по себе, в том числе и социальные. Их носители — конкретные люди. И он нашел способ якобы сделать их зримыми для всех. Нравственный критерий преобразуется в особую физическую субстанцию. Бескровно. И тогда люди смогут отторгнуть носителей этих пороков, подобно тому как общество изолирует тех, кто преступил закон. Так утверждает Герт.
— И вы не согласны?
— Конечно! Эта идея ложная. Последствия могут быть катастрофическими. Почему я так уверена? Ах, меня гнетет предчувствие. Ведь путь к истине ведет через сердце, а не рассудок, как принято считать. Женщина думает сердцем, поэтому она реже ошибается. Я понимаю: бессмысленно его удерживать. Это произойдет рано или поздно, и, чувствую, скоро. Почему я так уверена? — повторила Уилла, словно проверяя себя еще раз. — Потому что многое открыто моей душе. Люди нашего времени легче угадывают мысли и чувства других людей, это спасает их от многих заблуждений… Я здесь мало кого знаю, но знаю твердо: вы мой единственный и самый преданный друг! Я почувствовала это с той первой минуты, когда… Ах этот легкомысленный танец! — воскликнула Уилла, перебив себя, и густо покраснела. — Идя сюда, на берег, — продолжала она, не сводя с Пискунова глаз, все еще во власти неприятного воспоминания, — я думала о вас и звала, и то, что вы услышали и пришли, разве это не говорит о близости наших душ? Вместо тягостной обязанности являть на поверхность бледные тени чувств, изо всех сил вдувая в них жизнь, как воздух в детские шарики, чтобы создать иллюзию праздника, увы, уже отошедшего, — вместо этого хочется искренности и простоты. И то, что вы меня любите… Ведь я не ошибаюсь, правда? Мой мальчик, вы весь дрожите. Милый мой…
Пискунов, не отвечая, словно в горячечном бреду схватил руку Уиллы и стал покрывать ее поцелуями, будто плотина прорвалась под напором чувств. Не отнимая руки, Уилла с тихой нежностью и печалью смотрела на склоненную к ее коленям голову и тихонько гладила его волосы, редкие, истонченные, с ранними залысинами. А он целовал теперь ее пальчики, по-детски трогательные, все вместе и каждый в отдельности. С тяжелым вздохом Уилла крепко сжала ладонями его виски; чувствуя, как горячие токи хлынули от нее ему навстречу, он погрузился взглядом в темные озера ее длинных глаз, в бездонную пропасть ее души — провалился в сладкую невесомость, почти теряя сознание. Сколько это длилось? Миг или вечность? Он слепо шарил губами, спускаясь все ниже, пока не почувствовал упругую мягкость груди и острый, наполненный внутренним жаром прохладный сосок. И тогда, чуть застонав, она его отстранила, с нежной настойчивостью, с непомерно трудным усилием отвела от себя его голову. Преграда, их разделявшая, была так тонка, так хрупка, что еще мгновение, и, казалось, она не выдержит, рухнет, и оба они ринутся в открывшуюся брешь навстречу друг другу. Но преграда выдержала. Они сидели молча, не замечая этого молчания, живя одним чувством, дыша одним дыханием. Пискунов сказал, не вполне еще владея голосом:
— Если бы меня не одолевали сомнения… Если бы я знал, что вы реальность… Я не совсем здоров… Милая У, эти мгновенья… Многое я угадал и описал в своем романе. Но это же ненормально, правда? Надо мной просто смеются, бред, фантазия… И теперь… и поэтому…
— Успокойтесь, мой мальчик! — Уилла мягко его пресекла. — Мир людей вашего времени отуп-ляюще ограничен: дом, семья, работа, редкие развлечения, изнурительные заботы… Но есть ведь и другой мир, пределы которого необозримы. Это все то, что за чертой реальности. И разве мы не проживаем десятки жизней в собственном воображении, в мыслях своих и мечтах? Мой милый мальчик, не думайте, кто я на самом деле. Если бы я знала сама! — Уилла усмехнулась с печалью и долго сидела, молча сжимая тонкие вытянутые руки, далекая в своих мыслях. — Но так и быть, я вам открою истину. Мы, я и Герт, действительно существуем на свете, мы прилетели из будущего. Все очень просто: реальность и созданные вами образы соединились, вы нас предвосхитили силой своего таланта. Это редкая способность, проникать сквозь время, ею обладают единицы.