Восковые фигуры
Шрифт:
Пискунов, обычно занятый своими мыслями, редко обращал внимание на эти бытовые мелочи. Он уже сочинял хитроумную фабулу — сердце содрогается от сладкого ужаса, нервы трепещут в ожидании кровавой развязки, местные правоохранительные органы не подвели, и любимый город может спать спокойно. Вот все это он и изложит кратко Илье Спиридоновичу, когда вызовут. Прочь глупые страхи, и не надо делать слона из мухи! Все отлично! Покидая психиатрическое отделение, он чувствовал себя здоровым, полным творческих сил.
Теперь он приходил на работу пораньше, пока еще никого не было, и садился
На этот раз ответ последовал — обычный служебный голос секретарши, похожий на множество других, подобных, словно он доносился из загробного мира. А затем долгая пауза, и вдруг — вот уж неожиданность! — знакомый, с хрипотцой голос. Афанасий Петрович!
— Да, Папаша! Начальник тюрьмы у телефона! Кто говорит?
У Пискунова подломились ноги, и он сел, тяжело дыша в трубку. Начальник тюрьмы! Сбывается пророчество Семкина.
— Почему молчите? Слушаю! — И секунду спустя: — А, это ты, мой бриллиантовый? Узнаю тебя по дыханью. Чем взволнован?
— Афанасий Петрович? Вот уж, клянусь, не думал… — Пискунов силился справиться с голосом. — Вы, и вдруг…
— Я же говорил, если кто и сводит со мной знакомство… Но раз уж ты, можно сказать, самолично… Искренне рад! — Папаша коротко хохотнул. — Я вот все думал о тебе, о нашем разговоре в ресторане, и знаешь, к чему пришел? Твое место в тюрьме!
Пискунов обмер, сердце тяжело ухало под самым горлом. А Папаша весело гремел:
— Отдельная камера с видом на озеро со всеми удобствами. Короче, создадим условия. Запирать только на ночь да и то для проформы лишь. Сиди и пиши свой роман. А вечером — коньячок, шахматишки… Ну как?
От души медленно отходило. Догадался — шутка. Спросил на всякий случай, правильно ли понял:
— А что писать? Детектив на местном материале? Так я уже решил — буду! — Все еще осторожничал, боялся подвоха.
— Это уж сам выбирай. Хочешь — детектив, весь преступный мир к твоим услугам, на днях тут одного в расход пустим… Хочешь, пиши о своих пришельцах. Полная свобода, это тебе не на воле!
— А сколько намотаете? — уже подхватывая тон, задал вопрос.
— Сколько хочешь, мне не жалко. — Папаша хохотнул, был в хорошем настроении. — Одного года хватит?
— Год не срок, молено на параше пересидеть! — Наконец-то уяснил: Афанасий Петрович хочет искренне ему помочь, ну и отчасти немного корыстных соображений, видно, скучает без достойного партнера. Предложение казалось все более заманчивым. А что? Отдельная камера со всеми удобствами, с видом на озеро, как на курорте! Валентина будет передачи носить. А газета — ну и черт с ней.
— А насчет параши ты не волнуйся! — обеспокоился молчанием Папаша. — Параша чисто символическая. Да ты бы на нее посмотрел! До тебя тут один художник сидел, всю масляными красками расписал, жанровые сценки из жизни зэков. Хоть сейчас в Третьяковскую галерею. А с другой стороны, сам посуди, убирать — это будет уже не тюрьма, а коммунальная квартира. Нас с
Пискунов ответил в тоне весьма оптимистическом. Договорились созвониться в ближайшее время и встретиться прямо в тюрьме с целью осмотра всех ее достопримечательностей, в том числе и «мешка», где сидел очередной бедолага в ожидании пули в затылок.
Итогом этого разговора была целая буря в душе Пискунова, настоящий смерч, в воронке которого закружились, как сорванные с дерева листья, все принятые им решения, еще недавно казавшиеся незыблемыми и бесповоротными, — наступить на горло собственной песне, не рыпаться, подогнать себя под шаблон и свято выполнять руководящие предначертания — все это было сметено, как сметает освежающий грозовой ливень с алчущей земли накопившиеся мусор и грязь. И вспомнился ему вещий сон и прозвучавшие как клятва слова: «Прочь, малодушные сомнения! Отныне лишь один маяк светит во мраке ночи — ваша святая цель! Клянитесь!» — «Клянусь!»
Прежние, изгнанные из сердца чувства накатили горячей волной. Ах, как захотелось вновь побывать в тех местах, где он встретил пришельцев!
Пусть не встретить, лишь окинуть взглядом и крутизну, сбегающую к воде, и песчаный берег, где он без колебаний бросился наземь, закрывая собой гранату… Вспомнилось все: как сквозь кровавую ржавчину облаков сочился бледный рассвет, как на ветвях, еще не сорванные ветром, висели трепетные капли дождя — робкие девичьи слезы в ожидании осушающих губ возлюбленного. И среди этой неброской красоты вспоминалась она — невинное дитя природы в своей шаловливой резвости, столь неосторожной, не человек Земли, а частица Вселенной, где и живое и неживое — все подвластно ее извечным законам.
Уилла
Семкин оказался, как всегда, прав. Час был еще ранний, но в этот летний день, обещающий быть жарким, длинная кромка пляжа напоминала лежбище котиков; плотность распростертых на земле тел еще не достигла того состояния, когда нельзя и шагу сделать без риска наступить на кого-нибудь, но и теперь рушилась всякая надежда отыскать то уединенное место на берегу, где приземлились небесные пришельцы и куда, побуждаемый внутренним нетерпением, держал свой путь Михаил.
Ослепительно сверкало солнце, резвясь в набегавших на берег волнах, густое, плотное небо понемногу копило зной, чтобы ближе к полудню обрушить его на обнаженные тела, застывшие в сонном оцепенении, подрумянить, поджарить их до красноты, до волдырей, до ощущения, что от выходного дня получено все сполна; от реки тянуло прохладой, и весело было брести по самой кромке воды, погружаясь ногой в скрипучий песок. Все было хорошо, особенно для тех, кто, не мудрствуя лукаво, принимал жизнь такой, какая она есть. А Пискунов томился. И чем ближе подходил он к памятным местам, тем сладостней и тревожней обмирало его сердце, трепыхалось бессильно, как зажатая в кулаке бабочка. Суждено ли ей расправить жемчужные крылья, взлететь в необъятную солнечную высь, а затем зарыться в душистую чашу цветка и вкусить божественного нектара? Сердце Пискунова разрывала любовь.