Восковые фигуры

Сосновский Геннадий Георгиевич

Теперь ей казалось даже странным до нелепости, что еще несколько минут назад она была в состоянии, пусть на короткое время, сосредоточиться на самой себе, оказаться во власти постыдных, эгоистических мыслей — будто злая ворожея заворожила ее, — и теперь она вернулась из короткого сна, мучаясь угрызениями совести и заражаясь все большей и большей тревогой, почти ненавидя себя. Оставаться одной стало мучительно. Уилла быстро оделась и, зябко запахивая на груди халат, вошла в палату. И тут ей сообщили, что ее давно ожидают двое, мужчина и женщина, находящиеся в приемном покое, — здесь в небольшом вестибюле

принимались передачи для рожениц, а сестры сообщали посетителям все интересующие их сведения.

Когда она вошла и остановилась в дверях, вопросительно оглядывая всех по очереди, те двое встали и молча подошли. Это был Леня Захаркин и Маша. Захаркин созерцал ее, чуть отступив на шаг, как бы ослепленный, но без всякой бравады, без желания напомнить о знакомстве, смотрел грустно и серьезно; Маша улыбнулась извиняющейся улыбкой, отвела в сторону, прошептала сбивчиво, что-то доставая при этом из сумки:

— Простите нас, мы решили, что должны… Они бежали оттуда, с Зеленого острова… Случайно заметили, подумали сначала: мышиный писк… Очень просили… передать. Один был еще жив…

— Минигопсы? — Уилла отшатнулась, не скрывая брезгливости. Будто горячий ком ненависти подкатил к горлу, перехватило дыхание. Эти крошечные твари… Они сделали ее несчастной, лишили всего. Чего еще хотят от нее? Уилла с трудом овладела собой, отвела взгляд от трех маленьких мертвецов, завернутых в чистый носовой платок, кое-где окрашенный кровью. Ничтожные создания! Да будьте вы все прокляты!

Они не вызывали в ней даже сострадания, хотя разве они виноваты? Значит, так окаменело ее сердце!

Это были два минигопса мужского пола и один женского. Пискунов признал бы в нем злополучную тетю Муру, здесь же узнать ее было некому. На крошечных восковых личиках сохранились следы царапин и ушибов — должно быть, их сбили на дороге в темноте, а потом кто-то сбросил в канаву.

— Зачем вы их принесли? — пробормотала Уилла, чувствуя головокружение и тошноту. — Чтобы лишний раз напомнить мне…

— Я думала, вы не поверите, извините нас… — торопясь, объясняла Маша смущенно, почему-то робея перед Уиллой. — Им очень трудно пришлось, но, видно, хотели обязательно добраться до вас, предупредить… Один был еще жив, назвал ваше имя, попросил передать… Сначала мы подумали, мертвые, их сейчас везде находят. Вот! — И Маша достала записку.

На крошечном клочке бумаги величиной в спичечную этикетку можно было с трудом разобрать коряво написанное: «Бойтесь! Хотят вам отомстить, убить…» Дальше еще что-то неразборчиво.

С тупым напряженным вниманием смотрела Уилла в записку, думая не столько о содержании самой записки, сколько и о чем-то другом, что еще не было до конца осознано, но уже грозно сверкнуло в клубах спутанной мысли и неотвратимо подталкивало к единственному выводу. Маленькие беспомощные существа, минигопсы, предупреждают ее о какой-то опасности, заплатив жизнью за свой отчаянный поступок! Разве это не подвиг, не благородный порыв? Можно ли это назвать иначе? Уилла продолжала вытягивать из сознания нить за нитью, в то время как Захаркин рассказывал:

— Дамочку-то я где-то раньше встречал, остальных не знаю. Не меньше суток, поди, пробирались. Шутка ли, им все равно что нам до столицы пешком… Да и удрать нелегко, ведь

они теперь под охраной. Выход только по пропускам под ответственность родственников. Но все равно бегут. Говорят, одного охранника арестовали, взятки брал. Их теперь растаскивают в корыстных целях…

— Как — растаскивают? — спросила Уилла машинально, думая о своем.

— Так ведь они в любую щель… В квартиры, в магазины. Несколько штук за рубеж, говорят, толкнули… А эти бедолаги… Не повезло. Пропали ребята.

А мысль все блуждала в сознании, постепенно оформляясь: а ведь Герт утверждал, что минигоп-сы, все без исключения, — моральные уроды, подонки, порождение дьявольщины. И выходит, своей гибелью эти трое все опровергли, и весь этот чудовищный эксперимент… и столько человеческих жертв — все напрасно?

Сунув записку в карман халата, Уилла перевела взгляд на платок, и Маша, по-своему это истолковав, поспешила заверить:

— Не беспокойтесь, мы их похороним. Какие ни на есть, а все же люди, хоть и крохотульки… Жалко мне их, ей-богу!

— Хорошо, — согласилась Уилла. — Но право же… и без этой записки я все время чего-то боюсь, не знаю чего… — Побледневшая, почти без чувств, она прислонилась к стене, но все еще крепилась, сказала с горькой усмешкой: — Кажется, уже все потеряла, чего же еще?

— Все ж таки поостерегитесь! — настаивал Захаркин. — Хоть, может, оно и болтовня, обойдется. — Он взял из ее холодных, бесчувственных рук записку, которую она вынула и опять стала машинально перечитывать, качая головой, и записал на ней номер телефона. — А если помощь какая нужна… Мы сейчас в другом месте живем. Чтобы без всякого стеснения.

— Спасибо! — сказала Уилла и, цепляясь за стену, стала сползать вниз, в обморок. Маша испуганно склонилась над ней.

— Что с вами? Вам плохо? Женщине плохо! Дайте воды! Сестра!

Уилла очнулась в палате. Над ней возвышался доктор, старенький, сияющий лучами морщин. Близорукие на выкате глаза слезились.

— Нельзя вам волноваться, милочка моя! — Он держал ее руку в своих морщинистых и мягких. — Все будет хорошо, все будет отлично!

Какое бессмысленное утешение! Уилла неподвижно лежала на спине, напряженно вглядываясь в белый до синевы потолок. Значит, формула зла оказалась ошибочной. И вот трое умерли, чтобы доказать это. Сделали то, что безуспешно пыталась сделать она сама. Сознание проваливалось в пустоту, в сумрак космической ночи, и она летит, летит неведомо куда на последнем дыханье, но кончаются молекулы кислорода, иссякает их жизненная сила, и легкие уже сводит судорогой — последняя агония тела в безвоздушном пространстве, а дальше, дальше…

— Как мы себя чувствуем? — донеслось до нее. — Ребенок хочет кушать! — Сестра принесла младенца, держа его на поднятых руках. Пора было кормить.

— Хорошо, — сказала Уилла, возвращаясь к реальности.

Она взяла на руки свое любимое чадо, удивляясь столь быстрой перемене в себе самой: мир вокруг посветлел, наполнился радостью, а мрачные тени растаяли, будто луч солнца проник в подземелье.

И она уже устраивалась поудобнее, чтобы его насытить, потому что малыш сердито чмокал губами, а бровки над переносицей гневно и страдальчески сдвигались. Ну можно ли тут не рассмеяться, глядя на него?