Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
— Девушка! Девушка! — воодушевленно, с шутливой и оттого преувеличенной укоризной воскликнул он. — Так в приличных домах не поступают! Быстренько, быстренько к нашему шалашу! Мартын Семенович, а ты что же не ухаживаешь за дамой?! Ну-ка, плесни!
Однако спутница их продолжала сидеть неподвижно и молча, словно не слышала обращенных к ней слов.
— Девушка! Вы ставите моего друга в трудное положение! — сказал Щетинин. — Он будет вынужден выбрасываться из поезда на ходу! Вы же видите: он не в состоянии встать и уйти, пока не выпьет за наше с вами знакомство!
— Не беспокойтесь напрасно, уйду я, — слова эти прозвучали неожиданно и потому особенно резко. И девушка действительно встала и вышла из купе.
Альтшулер озадаченно скривил
— Непонятно. Ну и штучка! Я тебе не завидую.
— Каждая дура по-своему выпендривается, — Щетинин махнул рукой. — А главное, я ведь где-то видел ее, и совсем недавно, только никак не могу вспомнить где. Ну ладно, бывай!
Они в последний раз сдвинули стаканы с остатками коньяка — и очень вовремя, ибо проводница уже торопила граждан провожающих покинуть вагоны. Грузный Альтшулер потопал к выходу, Щетинин за ним. Уже в тамбуре они растроганно обнялись. Поезд тронулся.
Возвращаясь к своему купе, Щетинин увидел в коридоре соседку. Она стояла возле окна и смотрела на медленно уплывающие прочь, в темноту, привокзальные строения. Щетинин остановился рядом. В любом деле он не терпел неясности, недоговоренности.
— Что мы такие сердитые? — спросил он с той добродушной игривостью, с какой обычно обращаются взрослые к капризничающим детям.
Щетинин никогда не был бабником. Вот уж от чего бог избавил, так это от желания волочиться за женщинами. Чем, надо сказать, значительно упростил и обезопасил его, Щетинина, судьбу. Так считал сам Игорь Сергеевич. Если когда-нибудь и изменял он жене, так лишь под пьяную лавочку, мимоходом, случайно. И не придавал этому существенного значения. Иногда в шутку он любил повторять, что, мол, супруга его обладает способностью осложнять жизнь сразу за троих — и за жену, и за тещу, и за любовницу, так что, спасибо, он сыт по горло, кушайте сами. Если же говорить серьезно, то он действительно страшился лишних осложнений, зависимости от женских прихотей. Впрочем, не последнюю роль здесь играло и то обстоятельство, что карьера партийного работника, как известно, прямо зависит от прочности семейных тылов. И все же, отправляясь в командировку, Щетинин всякий раз словно бы перерождался и начинал ощущать себя этаким ловеласом. В командировке — это твое законное право, тут уж отдай и не греши, на тебя как на ненормального будут смотреть, если ты свое упустишь.
— Так что же мы такие сердитые? — повторил он.
На мгновение оторвавшись от окна, девушка смерила Щетинина взглядом, и он, едва только увидел вблизи, рядом с собой это сильно напудренное, нервное лицо, сразу все вспомнил. Ну конечно, это она приходила к нему ратовать за Устинова! Ну да, из клуба трезвости. Матвеева ее фамилия, кажется? Точно, точно — Матвеева. Он сразу вспомнил ее горячечную, сбивчивую речь, и то, как он кивал сочувственно, тоже вспомнил. Разумеется, он не мог бы сейчас восстановить в памяти в деталях все то, что она тогда наговорила ему. Не слишком большое значение придавал он тогда ее путаным речам. Потому не столько даже смысл разговора, сколько общее ощущение от него осталось в памяти. Ощущение какой-то лихорадочной взвинченности, какой-то нетерпеливой, требовательной надежды, с которой она явилась тогда к нему.
— Да мы, оказывается, знакомы! — воскликнул теперь Щетинин. — А я-то гляжу и голову ломаю. Вы не обижайтесь, что я вас сразу не, признал. Склероз!
Она молчала, по-прежнему не отрываясь от окна, в котором уже нельзя было разглядеть ничего, кроме собственного отражения. Будь Игорь Сергеевич абсолютно трезв, он бы, вероятно, правильно оценил это молчание и сделал бы верные выводы. Но сейчас коньяк еще весело бродил в его теле, горячил воображение и подталкивал на легкомысленные поступки. В молчании Матвеевой ему чудилась лишь некая зазывная игра, своего рода наивная уловка, призванная распалить его интерес к ней. То чувство притягательного любопытства, которое он испытал тогда, в кабинете, глядя на нее, вновь пробудилось в Игоре Сергеевиче. Ишь, недотрогу из себя строит, а сама
— Сердитые, между прочим, раньше стареют, чем веселые и приветливые, — сказал он. — Это наукой доказано.
И вдруг она быстро обернулась к нему и сказала тихо и яростно:
— Мне противно с вами разговаривать. Слышите — п р о т и в н о! Неужели вы не понимаете? Вы же не человек. Вы… вы… знаете кто?..
— Но-но… вы не очень-то! — угрожающе начал было Щетинин, сразу напыживаясь от неожиданности и возмущения.
Но его уже не слышали. Матвеева повернулась и уходила прочь по вагонному коридору. Через некоторое время она явилась обратно и молча перенесла свои вещи в другое купе. А на ее место прибыл старик с волосатыми ушами и огромным, словно бы переваливающимся через брючный ремень животом.
Игорь Сергеевич молча и мрачно следил за тем, как устраивается новый сосед на своей полке. Мысленно он убеждал себя, что не надо придавать сколько-нибудь серьезного значения происшедшему: подумаешь, взбеленилась истеричка! Однако ничего не мог поделать с собой — чувствовал себя глубоко уязвленным.
Когда-то, еще в школьные времена, в восьмом, кажется, классе, одна девчонка, его одноклассница, плюнула ему в лицо. Причина такого ее поступка была довольно банальная: Щетинин ради потехи огласил ее записку, случайно им перехваченную. И в ответ в качестве отмщения получил плевок. Он до сих пор помнил то чувство бессильного, злого позора, которое испытал тогда. Теперь, казалось ему, он ощущал нечто подобное.
…А в соседнем купе ворочалась на полке, не могла уснуть Люда Матвеева. В душе она была суеверным человеком, и неожиданная встреча с Щетининым казалась ей дурной приметой. Как он кивал ей тогда сочувственно, а сам… Ничто так больно не ранило Люду, ничто не вызывало такого горького недоумения, как обман и предательство. И надо же было ей именно сегодня встретить этого человека! Как будто черная кошка перебежала дорогу.
Люда Матвеева ехала в Москву, везла письмо в защиту Устинова. Она еще не решила, не знала, куда отнесет это послание, подписанное почти всеми членами клуба — в ЦК? в министерство? в редакцию газеты? — но была одержима жаждой действия, стремлением, чего бы это ни стоило, отвести угрозу от Евгения Андреевича, не дать совершиться несправедливости. Люда была из тех людей, кто совсем не умеет хлопотать о себе, но кто разом обретает и энергию, и упорство, когда надо заступиться за кого-то другого. Эту черту, это свойство она переняла от Устинова. Во всяком случае, она была уверена, что на ее месте Устинов поступал бы точно так же…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
УСТИНОВ
С утра Устинов занимался почтой. Надев очки, чуть горбясь, он сидел за столом и разбирал письма.
Приглашение из Горького на конференцию руководителей клубов трезвости. «Глубокоуважаемый Евгений Андреевич! Мы будем очень рады видеть Вас…» Вот уж поистине — нет пророка в своем отечестве! Здесь, в родном городе, его если и приглашают, то лишь для проработок и разносов. Из института — додумались! — прислали официальное уведомление: состоится партийное бюро, повестка дня — персональное дело коммуниста Устинова Е. А., явка строго обязательна. Хорошо хоть не под расписку.
Вчера позвонил Вострухин, секретарь институтского партбюро, извиняющимся тоном сказал: «Вы уж не обижайтесь на нас, Евгений Андреевич, это указание свыше. Предписано райкомом. Изменить что-либо не в нашей власти…» Опять знакомая песенка: не в нашей власти, от нас не зависит… Они еще не знают, что вчера он, наконец, отослал свое письмо в ЦК. Не письмо — целый трактат! Хотел перед тем встретиться с первым секретарем райкома — так предложили записаться на прием по личным вопросам. Сказали, что секретарь сможет принять его не раньше, чем через месяц. Что ж, когда в ЦК получат и прочтут его письмо, наверняка все завертится куда быстрее.