Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
Пакет из Москвы от Ломтева. Ломтев аккуратно присылает свои дневники. Это хороший признак.
Автореферат врача-психиатра из Харькова. Тот давно уже переписывается с Устиновым.
Праздничные открытки от однополчан, от госпитальных сестер, с которыми когда-то служил вместе. Вот уж кто не изменит, не забудет его до самой смерти. И он их тоже.
Устинов любил возиться с почтой. Писем он всегда ждал с особым, почти детским нетерпением, хотя старался не обнаруживать этого перед Верой: не в его правилах было демонстрировать свои чувства. Но разве ее обманешь? Она угадывала и это нетерпение, и
Вот на конверте обратный адрес: Свердловск… Васютину. Года два назад приезжал этот Васютин к Устинову с Урала. Впрочем, какое там приезжал — жена его привозила. А теперь пишет: сам вовсю сражается за трезвые порядки, создал клуб трезвости.
Еще одно письмо: помогите моему сыну! «Куда я только не обращалась, везде отмахиваются от моего горя…»
А что это еще за повестка? Сначала Устинов не обратил на нее внимания, думал, какое-то извещение из жилконторы, а потом, когда вгляделся, обнаружил: его, Устинова Е. А., вызывают в городское управление милиции к следователю, тов. Вершинину. Сегодня к 14 часам.
Вот тебе и на! Уже и следователю понадобился! Мало, оказывается, партийного бюро! Опять, значит, какой-нибудь донос, кляуза. Все неймется кому-то. Что ж, не первый раз. Было дело, и в ОБХСС его таскали, «тысячными доходами» его интересовались, и даже КГБ однажды, хоть и деликатно, но проявило к нему интерес: не распространяет ли он некие материалы, порочащие наше общество? Есть, мол, у них такие сигналы. И каждый раз лопались эти подозрения, извинялись перед ним бдительные товарищи, на сем дело и заканчивалось.
— Не пойду, — в сердцах сказал Устинов. — Обойдутся.
Однако Вера к повестке отнеслась по-другому.
— Ты уж сходи лучше, — убеждала она. — Нетрудно ведь. А то люди-то ждать будут, раз вызвали. Неудобно.
— Ну да, им удобно по пустякам таскать, а мне не пойти неудобно, — ворчал Устинов, уже сдаваясь.
В два часа дня Устинов в костюме, отутюженном еще перед злополучным бюро райкома, с орденской колодкой на пиджаке, вошел в кабинет следователя.
Следователем оказался пожилой человек с добродушно-простецким, слегка изрытым оспинами лицом. Никак не вязалось такое лицо с представлениями о допросах, уликах, очных ставках и прочих детективных историях. И в глазах его, когда смотрел он на Устинова, светился доброжелательный интерес.
— Это правда, Евгений Андреевич, что вы занимаетесь гипнозом? — спросил он.
— Ну, гипнозом не гипнозом, а гипносуггестией — да, занимаюсь.
— Это что же за штука такая?
— Внушение в состоянии бодрствования. Впрочем, если вас интересует, беру ли я за это деньги, — с неожиданной резкостью добавил Устинов, — то не затрудняйте себя наводящими вопросами, можете спросить прямо. И я отвечу: нет, не беру. Выясняли уже. И не раз.
— Нет, меня это как раз интересует меньше всего, — сказал следователь и потянулся за сигаретами. — Говорят, вы и от курения можете?..
— И от курения, — сказал Устинов, уже испытывая неловкость
— Хорошо бы… — вздохнул следователь. — А то никак не могу отвыкнуть от этой пакости.
— Приходите, — сказал Устинов. — Профилакторий завода «Богатырь». Раз в неделю, по понедельникам, я работаю там с курильщиками.
— Ну что ж, может, и наберусь решимости… — улыбнулся следователь. — Однако мы отвлеклись. Скажите, Евгений Андреевич, вы ведь знаете Веретенникова? Леонида Михайловича?
Устинов ощутил, как тревожный холодок сжал ему сердце.
— Да, — сказал он. — Знаю.
— И когда вы виделись с ним в последний раз?
— Когда?.. Так… погодите, дайте соображу… В пятницу. В пятницу на позапрошлой неделе. Он переночевал у меня и днем в субботу ушел домой.
— И больше вы не видели его?
— Нет.
— Ясно, — сказал следователь и что-то пометил на листке бумаги, лежавшем перед ним. — А что же побудило его остаться ночевать у вас?
— Мы просто очень долго разговаривали, — сказал Устинов. — Было очень поздно. К тому же он чувствовал себя неважно.
— А не можете ли вы припомнить, как он вел себя, о чем вы тогда говорили. Это существенно.
— Но что произошло? Что с ним? — спросил Устинов.
Следователь выдержал небольшую паузу и сказал:
— Веретенникова, Евгений Андреевич, больше нет. Он покончил с собой.
— Вот как… — произнес Устинов, машинально поглаживая свою изуродованную руку. — Значит, он все-таки сделал это…
— Я вижу, вы не очень удивлены? — спросил следователь. — У вас были основания предполагать, что он покончит с собой?
— Да, если говорить честно, то да… — с горечью сказал Устинов. — Я боялся этого. Это моя вина. Я не должен был отпускать его. Как это произошло?
— На даче у его приятеля. Два дня назад. Кстати, вы знали, где он?
— Нет, — сказал Устинов. — В том-то и дело, что нет.
«И все-таки я мог его отыскать, — думал теперь он. — Я должен был это сделать. Если бы не вся эта суета вокруг клуба, если бы не нелепая история с бюро райкома, если бы все это не застило мне глаза… Я же чувствовал… чувствовал!»
— Веретенников оставил вам записку, — сказал следователь. — Вы можете ознакомиться с ней, — и он протянул Устинову небольшой лист бумаги, вырванный из тетрадки в клеточку.
«Евгений Андреевич! — было написано там косым, падающим почерком. — Я понимаю, какую боль я причиняю вам своим поступком. Если перед кем я и виноват больше, чем перед вами, так это перед матерью. Но я не могу иначе. Не могу. Это не в моих силах.
Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Последние два года — я не кривлю душой — были лучшими в моей жизни. Только я слишком легко поверил в то, что все уже позади, что за прежнее я расплатился сполна. Я думал откупиться от прошлого малой ценой. Оказывается, так не бывает. Жизнь напомнила мне об этом. И напомнила жестоко.
Единственное, о чем я жалею, это о том, что мы не встретились с вами раньше. Случись это, все могло бы быть по-другому. Но судьба никогда не баловала меня.
Простите меня, если сможете, и вспоминайте иногда, что был на земле такой непутевый один человек — Ленька Веретенников.
Прощайте».