Восьмая нота
Шрифт:
– И что?
– …Огонь вернется, осветит кусочек прошлого. Протянешь руку, а не жжет, только где-то там, в глубине, сердце от испуга заходится.
– Убедил, давай попробуем.
Я выбрал самую медленную свечу, похожую чем-то на ту мою первую женщину, яркую, с ослепительным блеском теплых, как ночь, глаз. Мой первый сексуальный шанс закончился осечкой. Я даже не успел дотянуться до июльского жара спелого тела. Она спокойно взирала на мой позор, на злые слезы, на сжатые до синевы кулаки.
– Мальчик, милый мальчик, ты поплачь.
Она надолго умолкла. Я за ее спиной поспешно натягивал спасительные латы штанов и рубахи. Хотелось сбежать, но куда бегут из своей квартиры, не знал.
– Ты почему не интересуешься вторым выстрелом?
– Не хотелось беспокоить тебя.
– Так вот, слушай, второй заслужить надобно.
– У кого?
– У себя, конечно.
– Как это у себя?
– Подвигом, иначе всё, что вы вытворяете с женщиной, подлость.
– Я совсем не понимаю, совсем ничего.
– Не понимаешь, слушай. В советские времена мой муж служил на Кубе. Он служил, я сидела на берегу океана, мечтала о принце. Моим принцем оказался ловец жемчуга. Красивый, как молодой бог, неразговорчивый, но однажды его прорвало.
– Знаешь, как возникает желание любить?
– Нет, я как увидела тебя, так ослепла.
– После того, как на большой глубине заканчивался кислород, я заметил огромную-огромную раковину и понял, что там такая жемчужина, какой нет ни у кого на побережье. Необходимо было выбирать между жизнью и жемчугом. Я возжелал жемчужину. Не понимаю, каким чудом всплыл. Когда в глаза вернулся свет, мучительно захотелось женщину.
– Все равно какую?
– После такой жемчужины океан обычно дарит самую необыкновенную. Я совсем не удивился, я верил, что будет так! Я заслужил тебя там, на глубине.
Она надолго умолкла, потом огладила обворожительными от тепла руками июльскую плоть тела. Улыбнулась и выдохнула потаенное:
– Вот так, мальчик, тот ловец жемчуга знал самое важное на свете: «В лицо счастья, как и в лицо смерти, смотрят один раз в жизни».
Научись быть выше, глубже, и осечек не будет.
Память свечи медленно угасала, темнота тисками сжимала виски, нестерпимо хотелось света, сочувствия и слёз.
Включил настольную лампу, бра над своей подругой, однако света не хватало. Пришлось встать, зажечь верхнее освещение. Я обливался светом, как горячей водой под душем.
– Ты удивляешь сегодня.
– Чем?
– Тем, что осветителем заделался.
– Знаешь, вдруг показалось, что нырнул глубоко и наконец-то нашел свою жемчужину, а сегодня вот сомневаюсь.
– Какую еще жемчужину, ты в своем уме?
– Прости, голова разболелась, вот несу чушь несусветную, ты не слушай меня.
– А сомневаешься в чем?
– Моя ли жемчужина?
– И чего она тебе далась, ты за все наши годы впервые это слово-то произнес. Странно, откуда оно в тебе?
– Да, странно и страшно, будто я все еще там, на глубине.
– Ты
– К тому, что на люстру хочется взобраться и светом нажраться, как водкой.
– Значит, я тебе надоела, да?
– Можно дотронуться до кончиков твоих пальцев?
– Зачем тебе пальцы?
– Мне кажется, они теплом светятся.
– Дотронься, если хочется.
Я было потянулся к ее руке, но внезапно ожегся об ушедшее в прошлое пламя, мучительно захотелось темноты, той, глубокой, со дна океана. Руки от невыносимой тоски запутались в поисках шнура выключателя. Но – нет, нет! Вдруг она подумает, что ко мне вернулось желание. Нет! Его у меня не было никогда. Я не заслужил желания женщины.
– Что с тобой?
– Со мной ничего, у пальцев закат, в кулак сжались.
С тебя подснежник, дурачок
Со мной ехало счастье. Не мое. Но в одномерном мире не больно-то разминешься. Хочешь не хочешь, а долька в чае с подстаканником вдруг да перепадет. Тесная квартира купе – терем из сказки. Сколько теремов в вагоне, столько и тайн. А еще и коридор, не приобняться в котором невозможно, и тамбур-трубадур в придачу. На окнах занавески застенчивые с двумя заглавными согласными «ЖД», после которых рука сама тянется приписать еще «И», и тогда полный порядок. Поезд – лучшая извилина в мозгах человечества и неплохая черта характера. А проводник, как пионервожатая из детства, и разбудит, и накормит, и пальцем пригрозит.
Мы оказались в купе вдвоем: мужчина и женщина, и весна вдобавок за окном. Чрезмерная удаленность глаз от переносицы, смущая, не позволяла долго вглядываться в лицо спутницы. Да к тому же воспитанность волос, не переставая, играла в прятки. Я успел схватить, что в статике она не симпатична, но каждым движением завораживает, питая память ароматом очарования. Она уловила любопытство и то, что я не прекращаю ни на минуту путешествовать по ее внешности. Другая бы смутилась или прикрылась грубостью, потребовала бы у проводника поменять купе. А эта сказала просто:
– С вас подснежник.
Вышел, и если бы их даже не было на перроне, успел бы добежать до ближайшего леса и доставить к отходу поезда. Букет приняла как должное и окончательно добила белыми полуглобусами коленей.
У самого главного поезда на свете имя короткое, как писк птенца, – поиск. Тут и исток, и поступок, и песня из репродуктора: «Я долго буду гнать велосипед».
– Давайте же скорее пить чай, так хочется разговориться.
Чай всегда нечаянная радость, а в поезде и возможность откровения, доступная лишь в одномерном мире железных дорог. Сахар в поездах ни к чему, разговоры слаще, лимоны тоже в этом деле лишние.