Воспитание поколений

Ивич Александр

Каждому из нас знакомо это чувство радости и безотчётной робости. Оно иногда возникает при встрече с очень уважаемым и привлекательным, очень достойным человеком. И то, что рассказчик испытал подобное чувство при встрече с одиннадцатилетним мальчиком, определяет и авторское отношение к Моте, и образ самого Моти. Очевидно, мальчик и другим внушает такое же уважение, если без насмешки зовут его «Матвеем Капитонычем» и ласково «адмиралом Нахимовым»…

Беседа вышла значительной — об опасности, о страхе, о смерти. «Всякое бывает. Могут и убить. Тогда что

ж… Тогда, значит, придётся Маньке за вёсла садиться».

Как ни далёк этот лирический рассказ от весёлого случая, приключившегося с героем «Пакета», вспоминается, о чем заботился Петя Трофимов, когда его вели на расстрел — «туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри». Мысль о смерти — это и для Моти прежде всего мысль о том, что будет с делом, которое он выполняет.

Наши дети рано взрослели в тяжкие годы войны, рано крепло в них чувство долга, стремление принять участие в борьбе, которую вёл народ. И потому нет ничего неестественного в отношении Моти к страху, отваге, к жизни и смерти. Естественно, но вызывает невольное уважение — каждый взрослый обязан говорить с таким мальчуганом по меньшей мере как с равным.

Разговор с Мотей — философский центр рассказа. А эмоциональная кульминация, и чрезвычайно сильная, — в конце рассказа. Появляется Манька, которой придётся сменить Мотю, если с ним случится несчастье.

«Девочка была действительно совсем маленькая, босая, с таким же, как у Моти, загорелым лицом и с такими же смешными, выцветшими, белёсыми бровками.

— Обедать иди! — загорячилась она. — Мама ждёт, ждёт!.. Уж горох весь выкипел.

И в лодке и на пристани засмеялись…

— Ладно. Иду. Принимай вахту.

— Это что? — спросил я у него. — Это Манька и есть?

— Ага. Манька и есть. Вот она у нас какая! — улыбнулся он, и в голосе его я услышал не только очень тёплую нежность, но и настоящую гордость.

…Мотя в своём длинном и широком балахоне и в огромных рыбацких сапогах, удаляясь от пристани, шёл уже по узенькой песчаной отмели, слегка наклонив голову и по-матросски покачиваясь на ходу.

А ялик уже отчалил от берега. Маленькая девочка сидела на веслах, ловко работала ими, и вёсла в её руках весело поблескивали на солнце и рассыпали вокруг себя тысячи и тысячи брызг».

Читая рассказ, все время думаешь о том, какая огромная нагрузка легла на плечи мальчика, как серьёзно и в то же время просто относится он к своей физически трудной и опасной работе, как сознательна и безусловна для него обязательность выполнения долга, добровольно принятого на себя после гибели отца. И вдруг — приходит девочка, ещё меньше Моти, и, так же просто, как старший брат, взявшись за вёсла тяжёлой лодки, отправляется в путь, из которого может и не вернуться. Именно в том, что девочка так мала, — эмоциональная сила последних строк рассказа. И в то же время этим эпизодом выражена до конца мысль, которая лежит в основе повествования: живое, действенное чувство долга было свойственно детям в тяжёлую годину войны, особенно тем детям, которые были свидетелями каждодневных

подвигов отваги и выдержки, как ленинградцы Мотя и Манька.

В скромной, непоказной и в существе своём героичной работе Моти и Маньки, в отношении Моти к опасности мы узнаём характерные черты поведения, мыслей и чувств советского народа на войне.

Есть небольшой эпизод в рассказе, ещё раз показывающий, что Пантелеев больше всего любит, ценит в людях. Рассказчик говорит на зенитной батарее об осколочном дожде, который засыпал лодку.

«Командир батареи, пожилой застенчивый лейтенант, из запасных, почему-то вдруг очень смутился и даже покраснел.

— Да, да… — сказал он, вытирая платком лицо, — К сожалению, наши снаряды летают не только вверх, но и вниз. Но что же поделаешь! Это как раз те щепки, которые летят, когда лес рубят. Но всё-таки неприятно. Очень неприятно. Ведь бывают жертвы, свои люди гибнут».

Смущение лейтенанта, извиняющегося за то, что падают осколки, — одна из тех черт душевности, которые всегда особенно близки Пантелееву. Это не смешно и не сентиментально — это высокое выражение гуманности, страдания за горе, причиняемое народу войной.

«На ялике» — один из самых глубоких и мастерски написанных рассказов Пантелеева. Он нетороплив и в тоже время очень лаконичен. Здесь всё значительно и просто: милое небо над головой, запах смолёного дерева и чуть слышный плеск невской волны — пейзаж, на фоне которого появляется вражеский самолёт; соответствие простоты, лиричности пейзажа простоте и цельности облика Моти, лирическому отношению автора к своему герою; сдержанность в выражении этой лиричности, проступающей, пожалуй, только в описании внешности Моти и Маньки да в тех тысячах брызг, что рассыпают весело поблескивающие на солнце Манькины вёсла; и, наконец, простота, внешняя незатейливость повествования, в котором каждое слово верно найдено и каждая фраза весома.

Впрочем, рассказ ли это? Может быть, очерк? Ведь здесь нет отчётливого новеллистического сюжета, нет драматического конфликта. Но в то же время метод разработки характеров, ситуаций, пейзажа заставляет воспринимать произведение как беллетристическое.

Попытки определить точные границы жанра обычно приводят к схоластическим рассуждениям и, в сущности, не очень нужны. Такие произведения, лежащие на границе рассказа и очерка, традиционны для русской литературы — достаточно вспомнить «Записки охотника» Тургенева или рассказы-очерки Г. Успенского. В русле этой традиции и лежит «На ялике».

Важная особенность этого пограничного жанра в том, что он усиливает впечатление подлинности материала, положенного в основу произведения, не стесняя в то же время свободы художника в его разработке. Я не знаю, что вымышлено, что писано с натуры в рассказе «На ялике», как не знаю соотношения вымысла и точной зарисовки наблюдений в «Хоре и Калиныче» или в «Бежином луге». Важно не это, а непроизвольно возникающая у читателя уверенность, что художник осмыслил и эмоционально раскрыл подлинный характер.