Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]
Шрифт:
Вдали между тем появились еще пять-шесть судов, более или менее потрепанных; каждое из них двигалось тем медленнее, чем больше оно пострадало.
Когда шлюпка, в которой прибыл капитан корвета, скрылась из виду, королева устремила остановившийся взгляд на входную дверь.
Минут через десять послышались торопливые приближающиеся шаги. Дверь отворилась, и сам генерал Актон объявил:
— Капитан Франческо Караччоло.
Капитан вошел, отвесил глубокий поклон, который я была вольна принять и на свой счет, если бы это меня занимало, и застыл в ожидании вопросов королевы.
— Боже милостивый, — вскричала она, — что мне тут сказали, сударь! Что эти презренные
— По-видимому, правда, государыня, если я здесь! — с печальной усмешкой отвечал князь Караччоло.
— И что же, Тулон так и отдали без боя?
— Мы сражались, государыня, и потому потеряли двести человек убитыми, а еще четыреста захвачены в плен.
— В таком случае объясните мне причины подобного разгрома. Ведь это именно разгром, не так ли?
— В полном смысле слова, государыня, и в полной очевидности события.
— Но кто же смог вот так, в несколько дней, изменить все положение дел?
— Гений, государыня.
— Тот самый Буонапарте?
— Да, Буонапарте.
— Что же он сделал?
— Он обнаружил единственное место, где оборона города была уязвима, прорвался туда посредством штыковой атаки, а потом, закрепившись, стал обстреливать город.
— А потом что? Да продолжайте же! Я вас слушаю, сударь.
— Так вот, государыня, потом… когда от артиллерийских снарядов загорелись дома, когда пушечные ядра засвистели на городских улицах, а тут еще два форта Эгийет и Балагер, присоединившись к форту Малый Гибралтар, открыли по Тулону ураганный огонь, между англичанами, испанцами и неаполитанцами возникли разногласия. Англичане, решившись покинуть город, не посвятив в этот замысел ни нас, ни испанцев, подожгли арсенал, флотские склады и французские суда, которые они не могли увести с собой. Затем они погрузились на свои корабли под огнем французских батарей, бросив на произвол судьбы тех, кто ради них предал Францию и кого они сами предали в свой черед. И тогда, государыня, началась паника и беспорядочное бегство! Англичане дали приказ стрелять по роялистам, пытавшимся вскарабкаться на борт их судов в надежде избежать мести патриотов. Я счел, что не должен следовать подобному примеру, и принял на борт двадцать человек роялистов, в том числе коменданта города графа Мандеса. Я привез этих несчастных сюда, хотя здесь вместо расстрела или гильотины им уготована голодная смерть, если король не сжалится над ними.
— Вы хорошо сделали, сударь! — вскричала королева. — Ваши роялисты не умрут с голоду, я сама даю вам в том слово, потому что, если король откажет им в куске хлеба, я продам мои бриллианты, чтобы эти люди не нуждались.
Караччоло поклонился.
— Не знаю, сударь, — продолжала королева, — простирается ли мое влияние столь далеко, чтобы добиться для вас адмиральского звания, но, как бы то ни было, я буду просить короля и господина Актона, чтобы вам была оказана эта милость… нет, что я говорю, это справедливое воздаяние.
Каролина жестом руки отпустила собеседника; князь поклонился и вышел.
— Что вы на это скажете, сударь? — обратилась королева к Актону.
— Я скажу, государыня, что князь Караччоло предубежден против англичан. Отсюда, вероятно, и та неблаговидная роль, которую он приписывает моим соотечественникам во всех этих событиях.
— Из этого следует, сударь, что вы не поддержите меня на Совете, когда будет обсуждаться присвоение капитану Караччоло чина, по моему мнению подобающего ему?
— Вашему величеству известно, — с поклоном произнес Актон, — что я всегда разделял мнения королевы. А теперь не угодно
— Ступайте, сударь, ступайте! Пусть перевяжут раненых, позаботятся о больных, вознаградят тех, кто отличился доблестным поведением. Мы не настолько могущественны, чтобы позволить себе быть неблагодарными к нашим защитникам.
Актон удалился.
Вечером король возвратился с охоты. Около одиннадцати вечера королеве вздумалось осведомиться о том, чем он занимался и что говорил.
Он отужинал весьма спокойно, за трапезой велел рассказать ему последние новости и, выслушав их, отправился спать, не сказав ни единого слова.
В полночь королева попросила меня сопровождать ее. С изумлением глядя, как она берет кинжал и угольный карандаш, я спросила, что она собирается делать.
— Пойдем со мной, — сказала она, — и ты сама все увидишь.
Я последовала за ней по неизменно пустынному коридору, по которому король обычно ходил к ней. Так мы подошли к маленькой комнате, примыкающей к спальне ее мужа.
Здесь она остановилась, прислушалась, не слышно ли какого-нибудь шума. Но и в комнате короля, спавшего мертвым сном, и в комнате офицера охраны царила глубокая тишина. Королева приблизилась к двери, ведущей в спальню мужа, вонзила в нее кинжал и, передавая мне угольный карандаш, шепнула:
— Он не знает твоего почерка. Поэтому именно ты напишешь здесь на двери, вокруг этого кинжала, то, что я тебе скажу.
Я приставила конец карандаша к деревянной поверхности двери.
— Пиши: «Tutte le mode vengono di Francia!» [39]
Я написала.
— Теперь идем! — сказала она. — Посмотрим, так же ли безмятежно он будет завтракать, как вчера поужинал!
На следующий день, в восемь утра, король прибежал к королеве в ночном халате, бледный от ужаса, дрожащей рукой протянул ей кинжал и прерывающимся голосом, стуча зубами, повторил ей слова, накануне начертанные мною на его двери.
39
«Все моды идут из Франции!» (Примеч. автора.)
Каролина не выразила удивления.
— Это доказывает, — произнесла она, — что якобинцы успели пробраться даже к нам во дворец.
— Но что же теперь делать? — в отчаянии закричал король.
— То, чего вовремя не сделали ни Карл Первый, ни Людовик Шестнадцатый: опередить их, убивать, чтобы не быть убитым, — ответила королева.
— Э, да я бы ничего не имел против! — сказал король. — Но кого убивать?
— Якобинцев!
— Ну, тут надо подумать, — пробурчал король, которому его простоватый здравый смысл мешал понять, кого королева имеет в виду под «якобинцами». — Во Франции, судя по всему, так называют санкюлотов в красных колпаках: они выпускают оскорбляющие нравственность поджигательские газетенки. Но здесь, напротив, якобинцами слывут люди благовоспитанные, образованные, ученые, пишущие хорошие книги или, по меньшей мере, книги, которые считаются таковыми. Во Франции их зовут Сантер, Колло д’Эрбуа, Эбер; это все торговцы пивом, освистанные комедианты, продавцы контрамарок. А здесь они носят такие имена, как Этторе Карафа, Чирилло, Конфорти, то есть принадлежат к высшей аристократии, к сословию врачей и адвокатов. Так что разные бывают якобинцы; как говорится, вязанка вязанке рознь.