Воспоминания Калевипоэга
Шрифт:
Усадили меня братья на пенек и раздели догола. Только меч на поясе оставили. Я тогда понятия не имел, что это за помазание, а потому не сопротивлялся.
Сидел я на пеньке в натуральном виде. Чтобы не мешать братьям магический обряд совершать, я на муравьиные укусы не отвлекался. А муравьев там было как собак нерезаных, и таких же злых! Братцы же наносили целую кучу мелкой гальки и принялись меня энергично натирать ею. Оба они сроду усердием не отличались, а тут, дорвавшись до должности королевских массажистов, небывалое рвение проявили. Вскорости заблестел я, словно медный котелок после субботней чистки, все тело было красное и горело адским пламенем, но я ни спереди, ни сзади
Засим окатил меня старший брат водой из озера. А дело-то было ранней весной, водичка была не сказать чтобы теплая, да и прозрачностью не отличалась. И почему-то полно воды у меня в ушах оказалось, насилу вытряс. Но все это было безделкой и детскими игрушками по сравнению с чесанием головы, к чему братья приступили с великой ретивостью.
Смолоду отличался я буйной шевелюрой. Будучи по натуре противником всяческой суеты, а тем паче кокетства, я волосья отродясь гребнем не баловал. Важно не то, что снаружи, а то, что внутри, так я всегда считал и обычно космы свои пятерней, так называемым гребешком Калевипоэга, расчесывал. Оттого и мучения теперь велики были. Стараниями братьев волос на моей голове изрядно поубавилось. Выдранные лохмы валялись вокруг, словно солома возле риги нерадивого хозяина. Я даже маленько забеспокоился и попросил братьев рвение свое умерить. Они же словам моим не вняли и продолжали трепать поредевшие космы, лишь тогда истязательство прекратив, когда средний брат, плоды совместных трудов довольно оглядев, с ехидной ухмылкой сказал, что плешивая голова почтение всякому внушает. Должен отметить, что это злодейское причесывание моему преждевременному облысению начало положило, о чем летописцы не нашли нужным поведать (и правильно сделали).
Поскольку с волосами, по мнению братьев, было все в порядке, началась смазка (может, сие и называлось помазанием?). Я и тому противиться не стал. Покорно сидя на пне, поглядывал я на братьев, а они, из мешков горшочки с медом да с гусиным салом достав, телеса мои умащали, тайно переглядываясь и посмеиваясь. Начал я смекать, что братья шутят со мной шутки не гораздо добрые. Но опять промолчал. Хорошо смеется тот, кто смеется последним!
Глядел я на бегающих по голым моим лядвиям рыжих муравьев, на клочья волос, в траве вокруг пня разбросанные, и в душе у меня черная злоба росла. Не над братом родным здесь глумятся и изгаляются — над законным правителем Земли эстонской! А это уже плевок на весь народ! Однако и тут смолчал я, ибо некий внутренний голос шепнул мне, что не пристало голому королю мечом размахивать.
Наконец помазание на царство завершилось, и братья в один голос провозгласили меня стойким помазанником и натуральным королем Эстонии.
Я встал и поблагодарил братьев.
— Король дозволяет вам за ваши хлопоты и заботы его королевскую руку облобызать. Разумеется, честь сию коленопреклоненно принимать надлежит, — промолвил я милостиво. Братья сделали вид, что удивлены и такой чести достойными себя не считают, а посему почтительно ее отклоняют. — Скромность и смиренность украшают мужчину. Да будет так. Вот вам моя королевская стопа. — И при сих словах рука моя весьма недвусмысленно потянулась к мечу.
Братья объявили, что стопу мою лобызать такожде для них много чести. Но я процедил сквозь зубы, что король лучше знает, чем своих подданных жаловать, и что их заботы о моей особе награды заслуживают.
— Между прочим, это ведь высокосортная легированная сталь, — промолвил я, разглядывая меч, сверкающий в лучах заходящего солнца.
И братья поцеловали ногу своего короля.
Говорят, что месть сладостна, но я,
Помолчали мы. Грустно всем нам стало. Как-никак, а все ж таки мы родственники.
Мы вдвоем уйдем отсюда, Зашагаем в путь-дорогу. Мы пойдем искать удачи В тех краях необозримых, Где поет кукушка счастья, Птица радости смеется! —затянули братья. Они эту песню пели, отправляясь на очередную ярмарку либо к знакомым девицам, но нынче привычный сей мотив звучал невесело. Отнюдь. На словах «кукушка счастья» средний брат даже всхлипнул. И у меня на сердце кошки заскребли. Чтобы кручину развеять и полезный совет братьям дать, стал я подпевать:
Где поет кукушка счастья — Там обтесывайте срубы! Где веселая смеется — Там хоромы возводите, На постели шелк стелите!Тут братья решили обратить дело в шутку. Вылупив глаза, завыли они во весь голос:
Мы же слез не проливаем — Нет, скорей заплачут птицы! Кровь у нас из глаз струится, Наши щеки побледнели, На бровях печаль нависла, Скорбь окутала ресницы.Однако сколько можно дурака валять, когда в горле слезы стоят. Братья собрались в путь и на прощанье обозвали меня жеребьевым помазанником. Не очень-то мне сие название понравилось, но я взял себя в руки — пусть обзывают, это облегчит им разлуку со мной. Я был милостив и даже протянул им руку на прощанье.
Ушли они. А я сидел на камне, пригорюнившись, но не дюже сильно. Когда скрылись братья за холмом, принялся я травой сало и мед оттирать, а потом в озере искупался, чтобы пакость эту смыть. Вода была мягкая и приятная. Почудилось мне, что волны нежно ко мне ластятся. Я понял, почему: ведь это озеро теперь мое.
VIII
После многотрудного дня и ночь была несладкая. Пожалуй, одна из самых тяжких в моей жизни. Кинулся я к сундукам с добром да к ларцам с наследством. Что же я обрел? Долговые расписки да закладные. Выходит, дорогое мое отечество, любимая моя земля давным-давно от рогов до кончика хвоста трем соседним народам заложена-перезаложена. Вовек мне с этими долгами не расплатиться, подумал я. Да, горькое было разочарование! Понурившись, стоял я возле раскрытых сундуков.
Но гнев разогнул мою спину, расправил мне плечи. Ругаясь и проклиная братьев, грозил я им кулаками и королевским мечом своим в ярости. Меня подло обманули! Теперь понял я, почему братцевы камни летели в поднебесье, теперь оценил я их спокойствие и коварные усмешки. Вовек им не прощу! Ведь втроем мы с долгами втрое скорее расплатились бы! А матушку я не винил. Привыкшая к достатку, всечасно окруженная многочисленными поклонниками, беззащитная вдова пыталась по мере сил поддерживать материальное благополучие семьи, нелегкое бремя на слабые свои плечи взвалив. Чего еще можно требовать от женщины? Нет, на маму я не гневался. Тут братья всему виной, из-за их постыдного отступничества и гнусного бегства не токмо я один пострадал, весь эстонский народ в беде оказался.