Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Алешин Самуил Иосифович

У него дома я познакомился с его старшим братом, Валентином Катаевым, и поразился одновременно и сходству и несходству братьев. Словно черный и белый лебедь. Петров — само доброжелательство и мягкость. Катаев — язвительность, даже желчность и убийственно точные оценки.

Как-то во время моего очередного посещения Петрова к нему пришел известный чтец Эммануил Каминка. Он выступал на эстраде с рассказами Ильфа и Петрова и попросил внести кое-какие поправки. Евгений Петрович не согласился. Он сказал, что, поскольку эти рассказы написаны совместно с Ильфом, он

не вправе в них что-то менять. И тут же порекомендовал Каминке читать также и мои рассказы, что тот потом и стал делать.

Простота и естественность — вот качества, присущие Петрову. Такова была и обстановка его кабинета в Лаврушинском переулке. Ничего вычурного. У окна наискосок стоял обычный письменный стол. А от окна по стене справа в глубь комнаты тянулась полка с книгами произведений Ильфа и Петрова, изданными на разных языках. Длинная полка. Слева же у стены стоял большой шкаф и на ней скульптура — золотой теленок.

И простая мебель. То есть все, что наработано и необходимо для работы.

Я как-то спросил его, а зачем он при фамилии Катаев взял псевдоним, да еще такой обыденный, как Петров («Иванов, Петров, Сидоров»). Оказалось, чтобы не задевать репутации старшего брата. И, насколько я понял, чтобы не опираться на нее, а строить свою судьбу самостоятельно. Что до обыденности псевдонима, то потому и пришлось к нему сделать добавку «Евг.».

Уходя на войну в июле 41-го года, я попрощался с Евгением Петровым. «Главное — не теряйте головы, — сказал он мне в напутствие. И добавил, после паузы: — Сразу, как появится возможность, давайте знать».

Мои военные передвижения (Орел—Майкоп—Сталинград), однако, не позволили это осуществить. Да и он не сидел на месте. Однако, когда Бронетанковое управление в 1942 году отозвало меня в числе окончивших Академию в Москву, я зашел к Петрову в гостиницу «Москва» №626, где он тогда проживал.

Я был так худ после сталинградских харчей (кипяток, который мы называли «чай без заварки», и крупа, загаженная и еле очищенная от мышиного помета), что Петров, взглянув на меня, немедленно заказал завтрак. И лишь накормив, стал расспрашивать о военных злоключениях.

От него я узнал, что только два автора — он и Эренбург — оказались способными давать ту информацию с фронтов, которая была приемлема для зарубежной печати. Меня это не удивило. Многословие и неумение сразу перейти к сути дела — привычная болезнь нашей прессы.

Петров сказал, что на днях опять вылетает на фронт, и мы договорились, что, вернувшись, он обязательно даст о себе знать.

Как всегда, Петров выполнил свое обещание. Дал о себе знать. Раскрыв вскоре газету, я натолкнулся на его фото в траурной рамке; Еще не в состоянии поверить, я прочитал, что он погиб в авиакатастрофе при полете из осажденного Севастополя.

Горькое совпадение: как и его соавтор, он не дожил даже до сорока лет.

Ростислав Плятт Единица измерения

Когда Плятту исполнилось уж не помню сколько лет, ему собирались устроить в тогдашнем ВТО юбилей. Плятт не захотел.

Тогда сделали антиюбилей, где не было официальных приветствий, а каждый, выходя на сцену, шутил как умел. Разумеется, много было выступлений драматических артистов. Но и балетные вытворяли тоже что-то очень смешное, например, Владимир Васильев и Екатерина Максимова. Кто-то устроил, помню, фокусную подмену: надели на Плятта майку, загородили его ширмой, а потом, когда майку сняли, то под нею оказался тогдашний директор Дома Актера А.Эскин — чудесный человек.

Эх, жаль по горячим следам не записал, как все тогда восхитительно и непринужденно дурачились.

Выступил и я. Сказал, что у физиков был почитаем академик Игорь Евгеньевич Тамм, человек большого таланта и кристальной честности. А потому физики, люди ученые, по своим правилам придумали единицу порядочности: «один тамм». Вот и я предложил для театрального народа ввести также свою единицу порядочности и назвать ее «один плятт». Помнится, это было встречено залом одобрительно. Но что-то о применении этой единицы не слышал. Впрочем, и у физиков тоже.

Когда Плятт умер, я зашел на почту отправить телеграмму с соболезнованием его вдове, Людмиле Семеновне. Застал обычную картину: толпа у переговорного пункта, шум, споры, упреки, очередь у окошечка почтовой служащей, затурканной и огрызающейся на всех подряд.

Дошла очередь до меня, и я сунул свою телеграмму. Хмурая служащая начала раздраженно читать и осеклась.

Потом несколько раз тихо проговорила: «Такой человек... такой человек...»

А какой человек? Она-то не обязана определить, хотя несомненен сокрушенный тон ее слов. Но моя профессия обязывает попытаться понять, что же он был за человек.

Ростислав Янович Плятт так прожил свои восемьдесят лет, что можно было и при его жизни, и после смерти спросить о нем любого человека и услышать в ответ добрые слова, увидеть ласковую улыбку.

Этот всеобщий отклик — что это? Популярность? Нет. Популярность ныне дело дешевое. Достаточно появиться на экране телевизора с чем-то скандальным или демагогическим, и вот уже популярен. У Плятта не популярность. Тут — слава. А это совсем другая музыка. Не тот сорт-с, как сказано в пьесе Островского. Славе нет цены. Она награда за жизнь, подобную той, что прожил Плятт.

Так каков же он?

Плятт совмещал в себе удивительно привлекательный букет противоречивых качеств. С одной стороны — легкомысленный и озорной. А с другой — серьезный и глубокий.

Достаточно ему было в спектакле «Госпожа министерша» в комедийной роли неизменного дипломата произнести свое «высшее э-эобщество», как с тех пор эта манера так и прилипла к такому словосочетанию.

В андреевской пьесе «Дни нашей жизни» в роли полковника фон Ранкена он, уединившись с купленной юной Оль-Оль, прежде всего тщательно проверял, чисто ли у нее под ногтями. И, убедившись, что нет, укоризненно произносил: «А ноготки-то у нас не совсем чистые, это нехорошо, ноготки нужно чистить», — и это вызывало даже большее омерзение, чем вся ситуация.