Воспоминания
Шрифт:
Однажды она, больная фурункулами, в легком платье, примерзла к скамейке на бульваре в Париже, где ему вздумалось сидеть очень долго ночью, и, вставая, содрала вместе с платьем кожу. Ей это не сходило с рук, как ему, но в его присутствии она не обращала на себя внимания. Когда ему надоедало бродить ночью по улицам, она вела его к себе в комнату, где тотчас же появлялось вино в причудливых бокалах, изысканные фрукты.
Бальмонт читал стихи, она внимала ему, сидя у его ног — ее любимая поза.
E. A. Андреева-Бальмонт, E. О. Волошина, Нина Бальмонт в мастерской М. А. Волошина
Бальмонту это обожание нравилось бесконечно, особенно первое время после совсем иной жизни со мной: я судила и часто осуждала его, как простого смертного, высказывала свое недовольство им, страдала от его «отпадений», как назывались у нас его состояния опьянений. Воздерживала его всячески от вина. Спорила, возражала, не соглашалась с ним. Для меня Бальмонт был «Костя», «Костюня», «Кадеэ». Для Елены — «Поэт», «Вайю» [139] , «Курасон» [140] , как она его называла.
139
Ветер.
140
Сердце.
Наша жизнь втроем
С 1904 года Елена уже неукоснительно следовала за нами всюду. Она поселялась рядом, где бы мы ни жили: в Париже, Петербурге, Москве. Она бросила свои занятия, все ее время уходило на служение Бальмонту.
Вначале она, очевидно, мечтала, что Бальмонт оставит меня и уйдет к ней. Но потом, убедившись, вероятно, что нас с ним связывает более глубокое чувство, она как будто примирилась с тем, что будет жить около нас, конечно, не без надежды, что постепенно ей удастся отвоевать у меня Бальмонта совсем.
Со мной Елена всегда была безукоризненно внешне внимательна и почтительна, как к старшей (она была моложе меня на пятнадцать лет). Не без льстивости называла меня «царицей» и уверяла Бальмонта, что преклоняется передо мной. Он верил ей и очень сокрушался, что я не отвечаю на ее любовь.
Первое время я пробовала бороться с ее захватническими приемами, не причиняя Бальмонту лишних волнений. Но с характером Елены это оказалось невозможным.
Ее всепоглощающая страсть действовала на Бальмонта заразительно. Не было возможности жить как прежде, спокойно и размеренно. Елена считала минуты, которые проводила без него; она находила постоянно предлоги бывать у нас в неположенные часы, и утром и днем, не довольствуясь вечерами, которые я ей предоставляла всецело.
Она знакомилась с нашими знакомыми, приглашала к себе наших друзей и бывала всюду, где бывали мы. Но этого ей было мало. Она всегда была недовольна, страдала и своими страданиями мучила Бальмонта. Он разрывался между нами, не желая потерять ни ее, ни меня. Больше всего ему хотелось не нарушать нашей жизни, жить всем вместе. Но этого не хотела я.
Как Бальмонт представлял себе нашу жизнь втроем, я не знаю. Когда я спрашивала его, как можно, по его мнению, реально осуществить такой треугольник, он говорил: «Как в Примеле».
Примель была бретонская деревушка на берегу моря, где мы жили с Бальмонтом и нашей пятилетней девочкой. Туда к нам приехала гостить Елена в начале нашего знакомства с ней. Приехала с тем, чтобы помогать мне в уходе за девочкой, с которой я впервые была без няни. Елена занимала комнату наверху нашей маленькой рыбацкой гостиницы, рядом с Бальмонтом, я на первом этаже с Ниной. Елена проводила весь день с нами. Вначале она держалась ровно со мной и Бальмонтом. Мы гуляли и читали вместе, а когда я занималась девочкой, Елена занималась Бальмонтом. Все шло хорошо, но потом прогулки ее с Бальмонтом стали затягиваться. Они заходили в рыбацкие кабачки (чего я никогда не делала), пили там скверное вино, беседовали
Гощение Елены становилось мне в тягость. Бальмонт был очень доволен такой жизнью и не раз высказывал мне благодарность, что я так хорошо устроила лето. Наши друзья — А. Н. Бенуа с женой, жившие там по соседству с нами, — возмущались Еленой, этой intruse (втируша), и советовали мне через наших общих друзей «гнать ее, пока не поздно». Но, вероятно, было уже поздно.
На слова «как в Примеле» я возражала, что Елена и тогда уже не довольствовалась ролью гостьи, а теперь она, конечно, хочет, чтобы ее открыто признали его женой. «Поговорите с Еленой, — сказал Бальмонт, — и решите между собой, как быть, я подчинюсь вашему решению». Но я знала Елену и знала, что говорить со мной по существу она не будет, мои слова на нее никак не подействуют и никаких решений тем более она не примет.
Я перестала с ней видеться в Париже, не ходила к ней, не звала ее к себе. Но она все же приходила в комнату Бальмонта и с ним заходила ко мне. Бальмонта ужасно огорчала моя «неприязнь» к ней, и он всячески старался примирить нас, но ничего не выходило, и он разрывался между нами, страдая, и искал забвения в вине.
Так жизнь не могла продолжаться. Я ясно видела, что она губит Бальмонта. Но где был выход? Одной из нас надо было отойти: Елене или мне?
Елена прямо сказала, что не может жить без Бальмонта, лучше покончить с собой. А мне было страшно оставить Бальмонта с Еленой. Я не представляла себе его будущее с ней. Мои близкие, узнав, помимо меня, в каком «фальшивом» положении я очутилась, уговаривали меня уйти от Бальмонта, вернуться в Россию и зажить новой жизнью. Брат мой, Михаил Алексеевич, с которым я была дружна с детства, предлагал жить с ним за границей (он был дипломат, только что вернулся из Японии и получил назначение в Мюнхен) и удочерить мою дочь. Но я не могла решиться расстаться с Бальмонтом. Шел десятый год нашей совместной жизни, мирной и для меня счастливой, и я все на что-то надеялась. Но когда узнала от Бальмонта, что Елена в ожидании ребенка, я бесповоротно решила расстаться с ним. И сказала ему это. Он был потрясен неожиданностью. «Почему расстаться, я хочу быть с тобой. Но я не могу оставить Елену, особенно теперь, это было бы нечестно с моей стороны». С этим я была согласна.
Я так помню это наше решительное объяснение в яркую лунную ночь на берегу океана в Сулаке. Выслушивая мои упреки и стенания, он не оправдывался, не врал. Я много позже только оценила, как честно и деликатно было все, что он говорил тогда. «Я у тебя ничего не отнимаю (Бальмонт любил слова Шелли „делить — не значит отнимать“), я такой же, как всегда, я никогда к тебе не изменюсь», — повторял он, опечаленный и расстроенный.
И это была правда. Всю жизнь он не менялся ко мне. Наша душевная близость, наша дружба, его постоянное внимание ко мне и к моим близким не только не ослабели, напротив, возрастали с годами. Он тосковал, не выносил долгой разлуки со мной, писал мне каждые два-три дня в продолжение всей жизни. И его письма свидетельствуют о том, как искренне и неизменно он любил меня. Он был искренен, как всегда. Его очень огорчало, что я так трагически воспринимаю происшедшее.
Мы решили, что пока, до рождения ребенка, он уедет куда-нибудь с Еленой. И он уехал с ней в Брюссель, чтобы быть недалеко от Парижа, где осталась я. Он писал мне оттуда постоянно, и его письма ничем не отличались от тех, что он писал мне раньше, до Елены, он всем со мной делился, и письма были такие же нежные, как всегда. По этим письмам я видела, что он тоскует по мне и Нинике, нашей дочери, по нашей привычной жизни и хочет «домой», как он писал. Собирался приехать ко мне в день моих именин. В этот день у Елены родилась девочка Мирра (названная так в честь покойной поэтессы Мирры Лохвицкой, которую очень любил Бальмонт).