Воспоминания
Шрифт:
Нинику и тебя целую и шлю вам благословения. Твой Рыжан.
1915. X. 28. 10-й ч. н. Вагон. К Пензе
Катя милая, я писал Мушке о моем завоевании Казани. Это было поистине величественно и завлекательно. Я не знал, что меня так высоко ценят здесь. Мое имя — клич, мое имя — лозунг. Это была безусловная, полная победа, и молодежь, и старые люди, все были полны внимания. Я вернусь сюда на обратном пути и прочту «Океанию».
Уехать было трудно. Страшная давка. Нас спас один юный офицер, грузин, Думбадзе, племянник устрашительного ялтинского
Качает адски, трудно писать. А в Казани не дали. Был циклон сердец, жаждавших меня увидеть. Успел все же побывать в азиатской лавке и послал на имя Нюшеньки подарки тебе и ей.
Вестей от тебя нет. Здорова ли ты? Милая, мне очень приятно мое путешествие. Что-то большое вынесу из этой поездки.
Катя, родная, обнимаю тебя. Твой К.
P. S.Катя, я вспоминаю все время наши первые путешествия с тобой. Волшебный мешок каждый раз уводит меня в прошлое.
1915. XI. 1. 6-й ч. в. Саратов «Россия», № 12
Катя родная, я имею лишь малые сведения о тебе и Нюшеньке. Напиши хоть словечко. Вчера я сидел перед оркестром, в консерватории, слушал 5-ю симфонию Чайковского и его увертюру к «Ромео и Джульетта» и так остро, и нежно, и больно думал о тебе, вспоминал наши дни былые и наше странствие в Саратов. Моя милая, моя всегда любимая, люди и обстоятельства часто разлучают нас, но я верю, что мы всегда — прежние друг к другу, и ничто не может ни изменить, ни заслонить свою любовь к тебе и твою любовь ко мне.
Я прохожу по городам, холодным и снежистым, как весенний, теплый ветер, неся радость, цветы, зажженные взгляды и иногда поцелуи. Но Юг мой, Юг, где он! Моя душа — южная!
Дошли ли до тебя вовремя вчерашние мои слова?
Уезжаю завтра вечером в Самару. Сегодня «Океания», и дерзну опять прочесть Руставели. Чаю и жажду тихих месяцев в Москве и Петербурге.
Обнимаю тебя, мое счастье прекрасное, мое сердце высокое. Твой К.
1915. XI. 4 Пенза. Вокзал. 2 ч. д.
Катя, радость моя, у меня столько было впечатлений в Саратове, что я не мог путем ничего написать тебе. Все же писал и Нинике тоже. Я очень-очень обласкан Саратовом. После ярославских глупцов и нижегородских дураков (я был кроток и с теми, и с другими) Казань и Саратов — два ярких пятна, два розовых цветника в саду. Мне радостно видеть размер моей славы и глубину влияния, остроту этого влияния в отдельных сердцах. Я не напрасно так люблю свои строки:
Свита моя — альбатросы морей, Волны — дорога моя.Я люблю эти отдельные, отъединенные, влюбленные в Красоту, пронзенные сердца. Для них стоит странствовать.
Иду все время в давке и тесноте. Но доселе ворожили мне добрые духи. Не знаю, как дальше. Я свеж, бодр, не нуждаюсь ни в каких возбудителях, кроме классических 10
Милый Черноглаз мой, у меня надежды — большие. Целую тебя и Нинику. Твой К.
1915. XI. 5. 7-й ч. в. Самара. «Гранд-Отель», № 20
Катя родная, сегодня у меня редкий праздник. Первое, что я получил здесь, это телеграмма от тебя и Мушки о получении монет для пленных наших и «обласканность дивными подарками», затем письмо от тебя, два от Нюшеньки и письма ее и твои, пересланные из Тифлиса. Еще не читал этих последних. Берегу до завтра. А то совсем опьянел. Еще письмо от Елены, от князя Звенигородского, от Некрасова — и — и всего писем 20! Я прочел только твое письмо новое, Мушки, и Елены, и благороднейшего князя. У меня весело кружится в голове. Мне радостно видеть и чувствовать любовь. Стоит, стоит и жить, и страдать, и работать во имя Любви.
Милая, до завтра. Я тебя особенно чувствую последние дни. Мой большой поклон Александре Алексеевне. Обнимаю тебя. Твой К.
1915. XI. 9. 8 ч. в. Уфа. «Сибирская граница», № 8
Катя моя милая, Катя родная, я весь день в радостном волнении, и рука моя не пишет, хотя я пью лишь вино любви, и это любовь душ, а не любовь лишь поцелуев, которых мало на моем пути, и я их не очень кличу.
Утром у меня был молодой татарин Сюнчелей, заведующий отделом мусульманских книг в здешней библиотеке. Он принес мне начертанный красивейшими арабскими знаками свой перевод моих стихов: «Будем как Солнце», «Египет», «Где же я» (из «Белой Страны»), «Ты здесь» («Ты цепенеешь как одалиска…»), — и уже один этот выбор показал мне изящество души. Сын Востока не может не любить Солнечника. Я горжусь и счастлив и мыслью своей улетаю к дням, когда мчался по степям князь Белый Лебедь Золотой Орды.
Я, кроме того, приехал в родной город: Уфа поразительно похожа на Шую. И встретил здесь Шухнина, фабричного инспектора Рокина, отлично знавшего моего отца, и мать, и Мишу и Гумнищи.
Вот, хоть нужно идти читать «Поэзию-Волшебство», хотел и не мог не написать этого. Скажи это Нюше, Леле, и Тане, и Александре Алексеевне. Я верю в звездные веления. Я верю в звезды. Катя моя. Беатриче моя. Твой К.
Сеаидо Сюнчелей — какой красивый звук!
1915. XI. 14. 7 ч. в. Пермь
Катя родная, сегодняшний день — фантазия. Вот где, среди снежных просторов, над широкою Камой, над равнинами, за которыми тянется на 15 верст сосновый бор, — и в торжественности своих решений — и в душевной взнесенности — я один, царственно один. Я убедил М. В. Долидзе уехать в Екатеринбург, добиться устроения там выступлений на обратном моем пути, а сам остался до ночи и еду в полночь, один, в Тюмень и в Омск.
Я бродил над застывшей рекой. Мысленно говорил с тобою, с Мушкой, с Еленой, с теми, кто любит меня в Грузии. Я смотрел на янтарно-хризолитные дали, где когда-то вот так бродили варяги. Я чувствовал, быть может впервые, все безмерное величие России, всю красоту ее, судьбинную, предназначенную.