Воспоминания
Шрифт:
На этих поминальных обедах вино не подавалось. Происходили они в удручающей тишине. Мать во главе стола, заплаканная, сдержанно вела вполголоса разговор с близсидящими к ней священниками или со старшими родственниками, угощала их, следила за порядком.
Если кто-нибудь из гостей, из молодежи, оживлялся и возвышал голос или, не дай Бог, смеялся — мать смотрела в ту сторону до того строго и возмущенно, что смех и говор моментально смолкали. Мы, младшие, не осмеливались, конечно, открывать рот, и обеды эти тянулись для нас нескончаемо долго и нудно.
И не только в такие дни, но вообще все последующие месяцы по смерти отца в нашем доме царило мрачное уныние. Безутешное горе матери и постоянные слезы действовали на всех нас угнетающе.
Не праздновались также и день рождения (19 августа), и день именин (26 августа) матери. Прежде, при жизни отца, эти дни справлялись очень пышно. Уже накануне начинались приготовления к ним. Садовник с помощниками плели гирлянды из зелени дубовых листьев и цветов, которые развешивались на обеих террасах и крыльце. Готовились фейерверки. Ими заведовал учитель старших братьев. Садовник приносил выкрашенные зеленой краской жерди, к ним братья привязывали пакетики в синей бумаге и втыкали их в клумбы среди цветов. Мы, младшие, бегали за ними и издали смотрели на то, что они делают, близко они нас к себе не подпускали: в пакетиках был порох, который вечером, когда братья зажгут его, взорвется и взлетит на воздух. «Это страшно опасно, — говорили они нам, — может человека убить на месте». И я с волнением смотрела, как мои храбрые братья рисковали жизнью, всовывая жерди в землю. А вечером будет еще страшнее, когда они будут подносить зажженную спичку к пороху в синей бумаге и поджигать его.
Я фейерверки ненавидела с раннего детства. Я боялась страшно треска и шипа, когда ракеты взрывались. Но старательно от всех скрывала свой страх. Когда их зажигали вечером в темном саду, нам, детям, позволяли вставать с постелей и смотреть на них в окна. Я всегда притворялась спящей, но если братья вытаскивали меня, то затыкала себе уши или прятала голову под подушку.
Бенгальский огонь, особенно красный, приводил меня в ужас. «Пожар, горим, горим!» — кричала я при всеобщем смехе. Верно, это было воспоминание из моего очень раннего детства, когда я видела из окон этой же детской зарево от горевшего сеновала, слышала отчаянные крики «Горим, горим» и видела мою мать, бежавшую через двор, — она никогда не бегала, ходила медленным, размеренным шагом, — и кричавшую не своим голосом: «Коров выводите, коров выводите!» И никогда потом, до конца моей жизни, никакие фейерверки мне не доставляли удовольствия, я избегала их, к удивлению моих близких.
На утро торжественного дня приезжали помощники повара, к 12 часам наемные лакеи расставляли столы в зале, на обеих террасах, даже в саду небольшие столики, — там пили кофе после обеда.
В поварской на дворе было большое движение: раскрывали ящики с бутылками, вынимали их из соломы, развязывали корзину с фруктами, из которой торчали длинные колючие листья большого ананаса, он будет красоваться в хрустальной вазе в самом верху, горы слив, персиков, груш. В буфетной весь стол был заставлен белыми картонками разных форм и размеров, перевязанными цветными ленточками, в них всунуты визитные карточки. Это — пироги и торты, а карточки от тех, кто посылал их. От близких, знавших вкус матери, присланы пироги из миндального теста с засахаренными фруктами посреди. Она только такие и признавала. От далеких знакомых — бисквитные пироги, торты со взбитыми сливками, шоколадные.
Затем приносили букеты цветов в высоких картонках, в портбукетах с кружевными оборочками. Редко эти букеты бывали красивы. Из оранжерейных цветов — роз, лилий — букеты были плоские, как тарелки, а цветы сжаты и сплющены; из садовых цветов — георгин, фуксий, резеды — букеты были похожи на веники.
Мать моя, принимая эти подношения, всех благодарила одинаково любезно и искренне. Нас, детей, она посылала ставить букеты в вазы, заранее для них приготовленные.
После смерти отца мать не праздновала своих дней, она уезжала на богомолье, чаще всего к Троице [39] . Поздравительные депеши, пироги, букеты, уже в значительно меньшем количестве, лежали у нас в ожидании ее возвращения.
39
в Троице-Сергиеву лавру (ред.).
После сорокового дня по смерти отца вокруг нас стали происходить разные перемены, нас, детей, очень волновавшие. Так, вдруг продали отцовских верховых лошадей, потом его выездных, продали нарядный английский шестиместный шарабан, в котором отец катал нас, сам правил в оранжевых перчатках парой высоких рыжих лошадей.
Отпустили берейтора, потом кучера Ефима. Повар наш, толстый, важный Иван Андреевич, был заменен поварихой Фоминичной и Зиновьевичем, ее помощником, прожившими, кстати сказать, у нас в доме до своей смерти.
Это были события для нас, но еще больше для нашей прислуги. Я слышала об этом толки и в людской, и в девичьей. «Видать, сама-то скупенька, боится, что ее лишний человек объест», — говорила с возмущением черная кухарка Арина. «А може, и не такое богатство после хозяина осталось. Прокормить такую ораву тоже чего стоит», — подхватывала Аннушка-прачка. «Коли торговля не пойдет, на капитал будут жить, деньжищ-то у них уйма, — авторитетно заявлял кучер Петр Иванович. — И магазея у них, и усадьбы ефта, и домов пол-Москвы ихние».
Я не очень понимала, что говорилось, но в тоне этих разговоров улавливала невольное уважение к богатству моих родителей. Оно было, очевидно, каким-то преимуществом, которое нас всех, Андреевых, ставит выше других людей, и я чувствовала себя очень гордой тем, что мы богаты. Но как понять таинственные слова «пол-Москвы ихняя». Наш дом, наша дача, наш магазин — это так, но как пол-Москвы наша?
Для нас, детей, эти перемены: сокращение прислуги, упрощение стола, одежды, весь новый режим экономии не были чувствительны ни в какой мере, они были только любопытны и интересовали нас, как все новое.
Покупка и продажа экипажей и лошадей происходили под окнами нашей детской, и мы, конечно, наблюдали за этим с напряженным вниманием. Покупщику, стоявшему на дворе, выводили продающихся лошадей. Он долго рассматривал их, ощупывал, заглядывал в рот, поднимал им ноги. Их проводили перед ним шагом, потом заставляли бегать. Обыкновенно Троша бежал, держа лошадь в поводу, до ворот и назад. Если продавалась пара, лошадей ставили рядом, и покупщик обходил их со всех сторон. Затем начиналась торговля. Мать, назначив определенную «разумную», как она говорила, цену, никогда не спускала с нее ни копейки. Брат Алеша особенно волновался, следя за этой торговлей. Он крестился от радости, когда покупщик уходил со двора, не соглашаясь на назначенную цену. Но, увы, они всегда возвращались, если не в тот же день, то на другой, платили кучеру, который приносил деньги матери, и, передав из полы в полу лошадь, уводили ее со двора, надев на нее свой недоуздок, или укатывали экипаж, привязав его к задку телеги. Мы принимали живейшее участие во всей этой процедуре.