Воспоминания
Шрифт:
Она ушла принимать больных, а Нина Васильевна с Александрой Валерьевной тотчас же решили провести эту самонадеянную врачиху. Они обе сделались бабами, раздобыв у скотниц сарафаны и свитки, повязали платками головы, сели на повозку, которой правила моя сестра Маша, переодетая деревенским парнишкой.
Приемная больнички была битком набита больными. Врачиха видела в окно, как подъехала телега, как паренек неловко выволакивал из нее стонущую бабу, как за этой бабой шла другая с раздутой щекой, обвязанная платком. В приемной приехавшая баба так стонала, что врачиха приняла ее вне очереди. Первая баба была Нина Васильевна, за ней шла Александра Валерьевна… Нина Васильевна притворилась глухой и кричала что-то, невпопад отвечая на расспросы врачихи.
Александра Валерьевна не спеша вынула изо рта орех, изображавший опухоль щеки, и, скинув платок с головы, сказала улыбаясь: «Нину Васильевну не узнали, а меня?» Врачиха уставилась на нее, раскрыв рот, и не сразу, видно, поверила своим глазам. Потом она страшно рассердилась и чуть ли не выгнала Александру Валерьевну, которая спокойно пошла к выходу, извиняясь, что задержала ее. «Глупые, неуместные шутки, — кричала врачиха ей вслед, — мне не до вас, барыньки, когда я занимаюсь делом».
И она уехала из усадьбы, не зайдя в дом пообедать как всегда, не простившись с хозяевами. Нина Васильевна извинялась у нее без конца, но врачиха долго оставалась обиженной.
Такие выступления Нины Васильевны меня очень волновали, я радовалась за нее, гордилась ею, но всегда мучилась каким-то непонятным мне тогда чувством. Мне было неприятно, что все смотрят на нее, восхищаются ею, говорят о ней… Мне хотелось увести ее от всех куда-нибудь, запрятать подальше от всех, чтобы я одна могла смотреть на нее, одна понимать все ее совершенства, замирать от блаженного созерцания их. И чтобы она смотрела на меня одну, меня одну слушала. Я очень страдала, не понимая тогда, что это была самая обыкновенная ревность. Я впадала в мрачность, не понимая ее причины. «Мировая скорбь», — смеялась сестра Маша, которая привыкла к моим внезапным приступам меланхолии и не придавала им значения.
Но Нина Васильевна всегда замечала все перемены моих настроений. Она знала, что они зависят от нее, поэтому они беспокоили ее, тревожили, что мне было очень приятно и чего я, по правде сказать, добивалась, преувеличивая при ней свою мрачность, удаляясь от общества, не принимая участия в прогулках, в танцах, пока Нина Васильевна не устраивала разговора наедине, не вызывала меня на объяснение. Тогда я со слезами упрекала ее в том, что совсем не вижу ее одну, что она не позвала меня тогда-то, не посмотрела на меня так-то, не сказала мне того-то… Нина Васильевна, внимательно выслушав меня, кротко объясняла недоразумение, никогда не сердилась на сцены, что я ей устраивала, напротив, жалела меня, сама расстраивалась, чуть не просила у меня прощения. Она привлекала меня к себе, целовала, утирала мои слезы и нежно говорила: «Не выдумывай себе мучений, моя девочка, не страдай, пожалей хоть меня, мне так больно за тебя». Наши объяснения кончались всегда тем, что я, рыдая, целовала ее руки, просила прощения и обещала никогда, никогда больше не сомневаться в ней, не страдать и ее не мучить.
Нина Васильевна всем очень нравилась, у нее были поклонники и поклонницы без числа. Но я знала, что я ей была ближе и дороже всех, и эта уверенность была для меня счастьем несравненным.
От других я старательно скрывала мое исключительное отношение к Нине Васильевне, вероятно, из страха профанировать свое чувство. Она тоже не выделяла меня среди других. И это скрывание чувств придавало романтичность нашей любви, которая в те молодые годы всецело заполнила мою душу.
На второе лето мы из деревни от Нины Васильевны поехали на Кавказ — я с двумя сестрами и с двумя братьями. Эта поездка была нам обещана давно после окончания нашего учения. Я радовалась ей ужасно. Мне только отравляла эту радость разлука с Ниной
Мы провели на Кавказе около трех месяцев. Жили в Кисловодске, там сестры проделывали курс лечения нарзаном, объехали Минеральные Воды, спустились во Владикавказ, оттуда по Военно-Грузинской дороге в Тифлис, оттуда от жары спасались в Боржоме, вернулись опять в Тифлис и — в Москву.
Я была в совершенном упоении от нашего путешествия, но ни на один день не забывала о Нине Васильевне. Писала ей каждый день и ежедневно бегала на почту за письмами от нее. В начале августа Нина Васильевна благополучно родила сына, и я, успокоенная, отдалась новым впечатлениям и от природы, и от людей.
А впечатлений было очень много, и они были совсем для меня новы. В Кисловодске у нас неожиданно образовался большой круг знакомых, мы много ездили верхом кавалькадами, на пикники, поднимались в горы, танцевали на балах в курзале.
У нас в доме бывало много молодежи, кто ухаживал за Машей, кто за мной. Два молодых человека сделали мне предложение официально. Одному я отказала, а другому — доктору — медлила дать решительный ответ, так как сама не знала, что я к нему испытываю. Он заражал меня своей страстной влюбленностью, и на меня действовало то, что он так настойчиво добивался, действовали сцены ревности, которые он мне делал, постоянные объяснения на свиданиях — их очень трудно было устраивать, так как он как главный врач в Кисловодске был очень занят, и его все знали. Мы встречались тайно от всех, в парке на несколько минут, у источника, по дороге к ванным, передавали записочки друг другу или обменивались несколькими словами. Мне нравилось особенно, что это происходило в тех местах, где встречался Печорин с княжной Мери еще так недавно, казалось мне, так как Кисловодск и Пятигорск оставались совсем такими, как были при Лермонтове. Домик княжны Мери, розовый куст под ее окнами в цвету, аллея пирамидальных тополей, развесистые деревья в парке, в тени которых сидел Лермонтов…
Старшая сестра Саша очень не одобряла моего героя и делала все, чтобы расстроить наш роман. Она просила меня ничего не решать до возвращения в Москву. Ну, а там, посоветовавшись с матерью, она отказала моему поклоннику от дома. А я ему написала, что я его не так люблю, чтобы выйти за него замуж. Но мне очень трудно было решиться на это: сердце мое разрывалось от жалости к нему. Я знала, что он заболел, получив мое письмо, что он пытался покончить с собой…
Я бы, наверное, согласилась стать его женой, если бы сестра Саша не воспротивилась этому так решительно.
Оглядываясь впоследствии на свою жизнь, я была так благодарна Саше, что она помешала этому браку, который, конечно, был бы несчастен, так как никакой любви с моей стороны не было, а было только ребяческое желание иметь роман на фоне Кавказа и чувство гордости, что я внушаю такую сильную страсть человеку много старше себя.
Нина Васильевна принимала, конечно, самое горячее участие в моих романтических переживаниях.
Уверившись теперь, что Федя ко мне равнодушен, — Нина Васильевна проводила зиму в Петербурге и много с ним общалась, — она посоветовала ему объясниться со мной, чтобы не длить недоразумения.
Когда Федя приехал в Москву, я уже отказала своему несчастному кавказскому поклоннику, но еще страдала из-за того горя, что причинил ему мой отказ.
Как-то раз днем, когда я была одна дома, меня позвали в гостиную. Лакей подал визитную карточку: «Федор Васильевич Сабашников», в уголке внизу «р.р.с.». Я не знала тогда, что эти три буквы означают pour prendre cong'e (чтобы проститься). Не без волнения я спустилась вниз.
Я тогда еще не знала о разговоре Нины Васильевны с Федей и не подозревала, почему он приехал к нам после такого большого перерыва.