Воспоминания
Шрифт:
Кружок Нелли и Мэри состоял из нелегальных лиц. Один юноша, высланный из столичных губерний, проживал тут, другой — без документов, ему удалось бежать после обыска перед своим арестом. Среди этих лиц не было ни одного, который бы не сидел хоть некоторое время в тюрьме. Нелли и Мэри вместе с другими молодыми людьми изучали Маркса. Родители девочек и здесь, как в Москве, разделяли их интересы. Здесь не было вопроса «отцов и детей». Варвара Ивановна, их мать, — правда, она была еще совсем молодой женщиной — увлекалась чтением тех же книг, изучением тех же вопросов, что и ее старшие девочки.
Кружок этой молодежи возглавлял жених Мэри — петербургский юноша Николай Васильевич Водовозов. На вид он был совсем мальчик — хрупкий, бледный (он лечился в Крыму от туберкулеза), с красивым лицом, с большими внимательными
Вот этот юноша и взялся объяснять мне учение Маркса. И мы беседовали с ним на эту тему на прогулках пешком, верхом и на лодке. И сидя над морем в лунную ночь. Я была очень заинтересована всем, что слышала от него. Он не читал мне лекций, не излагал мне последовательно учение Маркса. Он прислушивался к моим вопросам, верно очень наивным, — почему до сих пор люди голодают, почему не хватает земли, почему не хватает на всех работы, почему между людьми борьба, вражда, войны? Водовозов приводил очень умело мои беспорядочно разбросанные мысли в связь и отвечал на них исчерпывающе. Он не опирался исключительно на экономику, как я ожидала, он говорил и о философии, и об искусстве, и все у него складывалось в одну общую картину светлого будущего, для которого мы все без исключения призваны работать в самых различных областях, «строить новую жизнь». Это было обще, но красиво и необыкновенно убедительно для меня. Это то, чего я жаждала, — принять участие в общей перестройке жизни.
Возвращаясь от Токмаковых к Нине Васильевне, я с восторгом передавала ей все, что узнавала от Водовозова. Но Нина Васильевна не разделяла моих восторгов. Она молча и неодобрительно слушала меня. Оказывается, она была знакома, и довольно основательно, с учением материалистов. «Как ты можешь так увлекаться, Катя? — говорила она мне с укором. — Марксистский путь неверный, так как это не христианский путь. Коммунизм прекрасен, но коммунизм христианский. А тут что? Жизнь без Бога, человек без души. Кто будет управлять этим миром марионеток? Перестроить мир на новых началах, но перестраивать каким образом? Путем революции, то есть опять насилия, кровопролития. Бесклассовое общество — насилие одной части общества над другой. Междоусобная брань — худшее из зол. На крови одних нельзя строить благополучие других. „Не убий“ — заповедь, данная Богом, это истина, неопровержимая никакими теориями… для меня, по крайней мере».
Этот последний довод был для меня. Я была ярая противница войны и насилия, но не потому, что это был грех. Я в то время не верила в Бога, но и безбожия не принимала моя душа.
Когда я поделилась с Водовозовым сомнениями, возникшими во мне после разговоров с Ниной Васильевной, он сказал: «Все зависит от того, как произойдет эта перестройка мировой жизни, как теория Маркса будет осуществлена в жизни. Это должна быть теперь наша работа».
Вернувшись в Москву, я рьяно принялась за чтение Маркса. Но странно, ни малейшего восторга, испытанного мной от слов Водовозова, не ощущала. Напротив, марксизм казался мне сухим, теоретичным, просто даже мертвым. Я сказала об этом Нелли. Сначала она молчала, а потом созналась, что ее впечатления от Маркса похожи на мои. «Верно, мы не доросли до Маркса, нам надо еще и еще вчитываться в него». Но вот Водовозов, подумали мы с Нелли одновременно, почему у него все мысли Маркса живут и трепещут… Может быть, ему суждено проводить в жизнь это замечательное учение и обратить «серую теорию в золотое древо жизни».
Водовозов умер через несколько лет. Я видела его за месяц до его смерти в Италии. Он так же вдохновенно говорил о работе, предстоящей нам для проведения коммунизма в жизнь. «И вы увидите, это сделаем первые мы, русские», — уверенно сказал он, прощаясь со мной.
Я эмансипируюсь
В девятнадцать лет мы с Машей закончили свое учение, но еще продолжали заниматься: совершенствовались в иностранных языках, слушали лекции по физике, истории искусства, брали уроки музыки
Двадцатый год был поворотным пунктом в моей жизни. После нашей поездки на Кавказ, где у меня было столько новых переживаний от встреч и сближений с разными людьми, я впервые почувствовала себя совсем взрослой. Мне захотелось быть самостоятельной, не жить дома только в ожидании замужества. Делать что-нибудь. Но делать — что?
В то время на меня очень сильное влияние оказал дневник Башкирцевой {44} , ее личность, ее смелое утверждение себя. Я стала работать в этом направлении, выработала программу: для начала надо победить свою робость, неуверенность, не преклоняться перед признанными авторитетами, не прислушиваться к чужим мнениям, не считаться с предрассудками окружающей среды, поступать только по собственному разумению, быть до конца собой.
Идеи Ибсена, которыми я тоже была тогда проникнута, поддерживали меня в этом направлении: быть тем, чем тебя сделала природа, без всякой лжи перед собой, без лицемерия перед людьми. Это верный путь, я чувствовала, надо идти по нему.
Но куда идти? У меня нет таланта, как у Башкирцевой, у Софьи Ковалевской. У этих счастливиц путь был предначертан. Если бы у меня был талант, как у них, я была уверена, я бы преодолела и не такие еще препятствия.
Одно время я мечтала стать певицей, увлеченная прекрасным пением Панаевой-Карцевой. Я имела счастье часто слышать эту знаменитую артистку в концертах и у знакомых в интимном кружке. Но кроме приятного голоса и страстного желания петь у меня ничего не было, а главное, не было слуха. Все же я стала учиться и усердно работала, но не многого достигла. Певицей я не могла стать, в этом я убедилась.
Другая тайная мечта моя с юных лет была стать драматической актрисой, второй Ермоловой. Я раза два играла в любительских спектаклях, и неплохо. Один раз удачно в пьесе Пайерона, которую мы ставили у себя дома. Режиссировал профессор А. Н. Веселовский, знаток театрального дела и преподаватель в Театральной школе. Он очень хвалил меня.
Найдя случай встретиться с ним наедине (что было очень трудно в присутствии его жены, ходившей за ним по пятам), я просила его сказать мне совершенно откровенно, могу ли я стать профессиональной актрисой. «Конечно, — сказал он, — с такими данными… Ваши глаза, ваш голос…» И он смотрел на меня такими влюбленными глазами, что я тотчас же почувствовала, что он не серьезен, что говорит комплименты. «Тогда помогите мне осуществить мои планы, если я не стара для Театральной школы», — продолжала я, надеясь, что он переменит со мной тон. «Непременно, — сладко улыбаясь, продолжал он, — я подумаю, я приложу все старания, чтобы исполнить ваше желание. Но как посмотрит ваша семья?.. Я сомневаюсь, чтобы Наталия Михайловна, ваша мать, согласилась». — «Я и не собираюсь ждать ее согласия, мне одно важно знать — есть ли у меня данные для сцены, — прервала я его, — если есть, я никого спрашиваться не буду». — «Конечно, конечно, — залепетал он испуганно, — но все же я советовал бы вам поговорить хотя бы с вашей старшей сестрой». И он растерянно посмотрел в сторону Саши и пошел к ней. Я поняла, что от него мне нечего ждать.
На нашем спектакле случайно присутствовали несколько актеров из Малого театра. Они были в гостях у известной артистки Никулиной, жившей рядом с нами на даче, и зашли на балкон, где была устроена наша сцена. Молодежь, детей артиста Музиля, уже играющих на сцене Малого театра, мы пригласили остаться на танцы после спектакля. Эта молодежь была в восторге от моей игры. Называли меня второй Дузе и совершенно вскружили мне голову. (Встречаясь в grand rond [87] с сестрой Машей, я сказала ей: «Музили говорят, что я вторая Дузе». — «А ты, дура, веришь?» — быстро сказала сестра, подавая мне руку в chaine des dames [88] ).
87
в большом круге (фигура танца, фр.).
88
в дамской цепочке (фигура танца, фр.).