Воспоминания
Шрифт:
Нина Васильевна писала мне часто из деревни, где она теперь жила. Я отвечала ей длиннейшими письмами, в восемь — десять страниц. Я очень старательно сочиняла их, как некие трактаты, стараясь казаться в них очень серьезной, высказывала глубокие мысли, которые я тогда почерпала из чтения Гете, Аэурбаха, Шпильгагена, Жорж Занд, Бальзака и других.
Мысль идти в народ отошла на задний план, хотя я ей не изменяла еще. Но я уж очень была увлечена чтением художественной литературы, книг по искусству…
Меня очень сокрушало, что у меня нет таланта, как у Нины Васильевны, к музыке, чтобы всецело посвятить себя ему. Раз его нет, я хотела все сделать, чтобы проникнуть
В наших вкусах с Ниной Васильевной было много общего, мы в книгах любили все возвышенное, романтическое и таинственное. Увлекались и спиритизмом, и гипнотизмом, и телепатией. И у нее, и в особенности у меня, была магнетическая сила. Держа ее за руку, я безошибочно угадывала ее мысли, могла внушить ей свои. Мы делали эти опыты при других, и они всегда удавались, и не только с ней, но и с другими. Мне дома запретили… то есть не запретили, так как запрещение на меня имело всегда обратное действие, но убедили бросить эти опыты. Я очень много сил тратила на них. Я даже боялась заболеть нервно. Но у нас с Ниной Васильевной навсегда остался интерес к этой силе, живущей внутри человека, которую можно вызывать по желанию известными приемами.
В деревне у Евреиновых
В следующую весну 1886 года пышно справляли годовщину свадьбы Нины Васильевны. Я с сестрами в первый раз поехала к ней в их имение Борщень Курской губернии. Туда должен был приехать и Федя. Я не видела его целый год, со свадьбы Нины Васильевны.
Я очень ждала встречи с ним, подогреваемая разговорами о нем с нею.
Но ничего не вышло из того, что мы с ней ждали. Федя держался очень натянуто, как светский молодой человек. Он все больше пребывал в мужском обществе и явно избегал оставаться со мной наедине. Когда это раза два случилось, я, как всегда прежде, завела речь о Нине Васильевне, но Федя так свысока и презрительно стал говорить вообще «о скуке бессмысленной помещичьей жизни, в которой погрязла моя сестрица», так все критиковал и осмеивал, не слушая моих возражений, что у меня сразу пропала охота с ним говорить.
Он был так несправедлив к своей сестре! За год жизни в деревне она очень много уже сделала: построила школу с удобной квартиркой для учителя, вокруг нее развела сад. Мы как раз с ней, под руководством их садовника, сажали сирень в этом саду, обносили его изгородью из лоз. Сейчас Нина Васильевна хлопотала о постройке бани для крестьян.
Когда я раз позвала Федю сажать с нами кусты, он насмешливо ответил: «Нет, избавьте, пожалуйста, я в эти игрушки больше не играю».
Нина Васильевна больше, чем я, огорчалась тем, как он держится. Она думала, что он сторонится меня из страха насмешек, она была уверена, что он не изменился ко мне, что чувство его ко мне очень глубоко. Мне так хотелось, чтобы это так было, что я верила ей. Но когда Федя вдруг сократил свое гощение у сестры и уехал, я совсем не грустила. Уж очень я была поглощена моей все возрастающей близостью с Ниной Васильевной и моими новыми впечатлениями от жизни в деревне, о которой раньше знала только по книгам, а здесь увидела воочию благодаря Нине Васильевне. И узнала ее в этом глухом углу Курской губернии очень
С тех пор как мать продала нашу дачу в Петровском парке — мне было тогда четырнадцать лет, — мы проводили лето в каком-нибудь подмосковном поместье, где мать снимала помещичий дом под дачу. Каждое лето в другом месте. Таким образом, я прожила двенадцать лет в разных старинных усадьбах одна красивее другой. Так как семья наша была большая, то дом требовался поместительный, и непременным условием при найме его сестрами ставилось — чтобы местность была красивая, чтобы были река, лес, прогулки. Так мы жили у князей Вяземских в их Астафьеве, у Хвощинских в Волынском, у Лермонтовых в Семеновке, у Новиковых в Майданове, у генерала Роопа в Леонове, у Торлецких…
Обедневшие дворяне в то время отдавали внаймы свои дома в усадьбах или вовсе продавали их. Покупали эти усадьбы богатые купцы, фабриканты: Морозовы, Абрикосовы, Мамонтовы, Рябушинские… Новые собственники устраивались по-разному в этих поместьях. Некоторые сносили старые дома, строили себе в новом вкусе более комфортабельные; другие, любители старины, тщательно возобновляли старые постройки в том же стиле, расчищали только старинные парки, подсаживали деревья и кустарники тех же пород, возобновляли в том же виде цветники.
Нам дом сдавали со всей обстановкой: с картинами, статуями, библиотекой, с биллиардом и иногда с роялем даже. Цена такого дома была от 700 до 1000 рублей. Некоторые хозяева усадеб оставляли себе в доме две-три комнаты, где проводили лето. Но чаще они переезжали во флигель. Мы знакомились и часто близко сходились с помещиками.
Но жили мы у них как дачники, не соприкасаясь ни с рабочим персоналом, ни с деревней. Поэтому у Евреиновых в деревне для меня все было ново и примечательно.
Больше всего меня поразили с самого начала убогость и нищета деревень Курской губернии. Как только мы вышли из вагона на маленькой станции Иванино Курской железной дороги и покатили на четверке в удобной рессорной коляске в Борщень по черной и пыльной дороге, перед нами без конца и края стали расстилаться поля, все сплошь засеянные низкорослой и жалкой пшеницей.
Поражало тоже безлюдье. На расстоянии тридцати верст, что нам приходилось ехать, — две-три деревни в несколько десятков маленьких покривившихся хаток, полувросших в землю. Все крыты соломой, с крошечными окошками, где два, где одно. Только у немногих были плетеные сарайчики, обмазанные глиной, ни огорода, ни садика. И поселки эти казались вымершими. Кое-где, но мало, на завалинках сидели старики; бледные, полуголые, пузатые дети с хворостинками в руках пасли у пересохших ручьев гусей. Никаких звуков не было слышно, даже собачьего лая. Я невольно сравнивала эти жилища с подмосковными шумными деревнями. Там большие избы с крылечками, иногда крытые железом, надворные строения, огороды, сады или палисадники при каждом доме. А тут? Ни одного дерева, ни одного кустика, сидят, как грибы, на черной земле белые безглазые мазанки.
Впоследствии Нина Васильевна познакомила меня с жизнью людей в этих хатах. Вся обстановка их внутри — стол, лавки, сундучок. Топят по-черному, спят на земляном полу, вповалку, тут же помещается скотина, маленькая коровенка, овца. Грязь и вонь. Люди эти никогда не мылись, не знали, что такое мыло, не бывали в бане. На пятьдесят верст кругом ни одной больницы, ни школы, церкви только на усадьбах. И в церковь ходили редко и неохотно. Если попадали туда на свадьбы, на похороны, стояли как истуканы, ничего не понимая в богослужении.