Воспоминания
Шрифт:
Я сравнивала ее с моей сестрой Анетой, как та была невестой Якова Александровича Полякова. Как она сияла счастьем, как полна была им, своим женихом: «Як сказал», «Як находит», «Як так думает». Она тоже со своим женихом устраивала себе гнездо. Яков Александрович строил себе дом около отцовской фабрики, директором которой он был. Анета тоже с ним рассматривала планы будущего жилья и с восторгом слушала, что говорил ее Як, со всем соглашаясь. Лучше, умнее ее Яка не было человека на свете. И не то что она это высказывала словами, но в глазах ее сияла такая любовь, в голосе звучала такая нежность, что всем было ясно, что она любит и любима и что оба счастливы.
Тут ничего похожего. Только много лет спустя Нина Васильевна мне призналась, как мучительно было для нее это время до свадьбы. Чуть ли не накануне свадьбы она хотела отказать жениху, пыталась объясниться с ним, несколько раз заговаривала о том, что ей кажется, она не любит его, сомневается в себе… Но он ничего слышать не хотел, смеялся, уверяя, что это девичьи бредни, что все ее сомнения пройдут, как только она
В этом предстоящем браке для нее была только одна положительная сторона, он освобождал ее от гнета братьев Барановских, перед которыми один Евреинов не пасовал. И действительно, оба брата очень понизили тон, когда Евреинов вошел в их семью и в особенности когда стал вникать в денежные дела Сабашниковых, которыми до сих пор бесконтрольно распоряжались Барановские. Нина Васильевна стала теперь в денежном отношении независимой от них.
Ее состоянием стал распоряжаться теперь муж. Вначале у них доходы с золотых приисков были огромные, у Нины Васильевны было около 300 тысяч годового дохода. Потом, через несколько лет, когда золотая жила иссякла, доходы все сокращались. В конце концов их не стало хватать на широкую жизнь Евреиновых.
За несколько дней до свадьбы Нины Васильевны у Сабашниковых на даче под Москвой, в Жуковке, был устроен девичник. Мы, все сестры Андреевы, были приглашены на весь день. Мне было семнадцать лет. Я в первый раз была в длинном платье, сшитом у хорошей портнихи, и была причесана парикмахером. Это меня, должно быть, очень меняло, так как со мной все обращались уже не как с девочкой, а как со взрослой. Жених Нины Васильевны, представляя меня своей старшей сестре и своим родственникам, съехавшимся из Петербурга на свадьбу, говорил шутливо: «Катенька Андреева, подруга Нины, очень серьезная девица».
После парадного обеда на террасе были танцы в саду на площадке, освещенной пестрыми фонариками и лампионами и красиво разукрашенной цветами.
Нина Васильевна оказалась центром всеобщего внимания и была прекраснее всех, как всегда. Я не подходила к ней, но издали следила за ней. Она была особенно как-то бледна и печальна в этот день. Что с ней? Что-то случилось за эти дни, что я ее не видела… Но наружно она, как всегда, была спокойна, ровно любезна с гостями, даже улыбалась, но только одними губами, глаза ее ушли внутрь… Я стояла недалеко от нее, когда лакей подал ей огромный, как колесо, букет. Букет был из белых роз, а из маленьких красных были составлены слова: «И будешь ты царицей мира…» Все стали рассматривать его. «От кого? От кого?» — и все посмотрели в сторону жениха. Нина Васильевна взглянула на карточку и смущенно смяла ее в руке. «Надо поставить букет в воду», — сказала она, оглядываясь на меня. Я сейчас же подошла, и мы пошли вместе в комнаты. В дверях стоял большой, неуклюжий, пожилой человек. Когда Нина Васильевна поравнялась с ним, он низко поклонился ей, как кланяются в церкви перед иконой, и робко сказал, не поднимая головы: «Вы разгневались, вам не понравился букет. Простите…» — «Нет, букет очень красив, благодарю вас, но зачем это вы!..» Он что-то ответил ей очень тихо. Но я слышала: «Царица мира для всех, не для меня одного. Еще раз простите». И когда Нина Васильевна прошла мимо него, он так и остался в согбенной позе, с опущенной головой. Проходя через маленькую гостиную, в которой никого не было, Нина Васильевна вдруг выпустила букет из рук и опустилась в кресло. Я бросилась к ней: «Ты больна, что с тобой? Почему ты так ужасно печальна?» — «Нет, ничего, — сказала она слабым голосом и постаралась улыбнуться. — Теперь уж все кончено, назад нельзя… Вчера со мной что-то случилось, у меня был долгий обморок, я всех напугала и сама испугалась, думала, не встану. Теперь все прошло». (Это был, как я впоследствии узнала, первый припадок ее длительной нервной болезни.) Я постаралась заслонить собой букет, выпавший из ее рук, вообразив, что это он ее так взволновал. Но она попросила меня поднять его, спокойно взяла и стала расправлять смятые лепестки цветов. «Бедный», — проговорила она, вдыхая аромат роз. «Кто бедный? — спрашивала я себя. — Букет или тот старик, застывший там в своей склоненной позе?»
Я уже раньше видала этого человека у Сабашниковых в доме. Он приезжал якобы к Барановским, рассказывали мне сестры, но все знали, что бывал у них исключительно из-за Нины Васильевны. Он сидел молча, подперев рукой голову, у них на балах, на обедах и на елке. Он бывал только в тех домах, в тех концертах и театрах, где мог встречать Нину Васильевну. Он смотрел на нее, стараясь сам быть возможно незаметнее. Он ни на что не претендовал: ни на разговоры с ней, ни на ее внимание. Никогда не объяснялся в любви. Он посылал ко всем ее дням, ко всем праздникам корзины и букеты цветов, которые своей ценностью и роскошью превосходили все, что можно было достать в Москве. Екатерина Васильевна Барановская очень жалела Плотицына и не позволяла молодежи смеяться над бескорыстным чувством этого человека, которое находила очень трогательным.
Мы с Ниной Васильевной нашли для букета вазу, и я хотела ее понести на балкон. «Оставь ее здесь, в гостиной, — сказала Нина Васильевна, — чтобы не было лишних разговоров». «Теперь Федя скоро приедет, — прибавила она, взглянув на часы. — Как-то вы встретитесь? Ты очень похорошела, моя девочка». Я вспыхнула от удовольствия. «Да, это от нового платья», — сказала я. «Ты так думаешь?» — уж совсем весело рассмеялась Нина Васильевна. Она вынула две розы из букета, освободив их от проволоки, и, нагнув к себе мою
С того дня я всегда, когда мы были одни, целовала ее руки. Она шутливо отнимала их… «Как бабушке», — смеялась она. «О, нет, не как бабушке». И это «ты», которое она теперь просила меня ей говорить, создавало близость, интимность, о которой я еще так недавно не осмеливалась мечтать.
«Ну беги, танцуй, я так рада, что тебе весело». — «Не весело, а я счастлива», — лепетала я, пожирая ее влюбленными глазами.
На первую кадриль меня пригласил брат Евреинова, высокий, красивый лейб-казак. «Первую кадриль Катерина Алексеевна обещала мне», — раздался позади меня знакомый голос. Я обернулась и в первую минуту не узнала стройного юношу, смотревшего на меня в пенсне. Федя! «В таком случае прошу вторую кадриль», — сказал, улыбаясь, офицер и отошел. Федя предложил мне руку и повел меня к двум стульям, связанным его носовым платком. «Вы простите меня, — сказал Федя, усаживаясь со мной, — я давно уже ищу вас, я вас тоже не узнал, единственная возможность говорить сегодня с вами — это танцевать, потому я и позволил себе. Вы не сердитесь?» Федя так прежде никогда не говорил со мной. Он тоже обращается со мной, как с дамой. Мне это было очень приятно. «А вообще, — продолжал Федя, — я сегодня не хотел здесь быть, в этом пошлом обществе мне только вас хотелось видеть». — «А вы видели Нину, — перебила я его, — как вы ее нашли?» «Да, видел. Мне очень горько за нее. Какой пошляк ее избранник! Не правда ли?» Я не знала, что ответить. Избранник Нины Васильевны не может быть пошляк. И петербургское общество, которого я раньше никогда не видела, казалось мне изящным и интересным. Я промолчала.
«Почему вы так говорите о Нине? — спросила я. Сердце мое было переполнено любовью к ней. — Все, что она делает — хорошо, она лучше всех». — «Да, я недавно тоже так думал. Но этот брак!.. Я вперед вижу ее будущее: народит детей, уйдет в семейную жизнь, забросит музыку, отойдет от прежних идеалов, как все». — «Нет, не все», — сказала я убежденно, отыскивая глазами среди танцующих сестру Маргариту, и только хотела рассказать Феде, как она, несмотря на замужество и детей, осталась верна своим идеалам, как за мной, в кустах, раздался мужской голос: «Кто эта черноглазая девочка? Какая прелесть! Познакомь меня». Через секунду Евреинов подвел ко мне высокого рыжего человека, очень некрасивого, назвал его, и когда я приподнялась со стула, этот рыжий человек, поклонившись, взял меня за талию и сказал: «Милые юнцы, на балу танцуют, а не разговаривают, заметь себе это, Федя». И он, крепко прижав меня к себе, завертел меня в вальсе. Потом пригласил на котильон. «Я обещала его Феде». — «Ну ничего, Федя будет сидеть рядом с вами и разговаривать, а мы будем танцевать и ужинать вместе». Меня очень смущала его настойчивость. Он засмеялся и подозвал Федю. «Спеши на выручку, Федя, твоя дама сейчас заплачет». Но и Федя спасовал перед ним и согласился уступить меня. «Как Катерина Алексеевна хочет». Когда он отошел от нас, Федя сказал мне, что давно знает, «что это умнейший человек, земский деятель, хотя, к сожалению, дворянин, проникнутый всеми предрассудками своей касты, но сильный человек, знающий чего хочет среди всеобщей нашей расхлябанности». «Как Федя умен, как он все понимает, — думала я, — и при этом говорит со мной как с равной».
Я старалась не смотреть в сторону рыжего человека, взгляд которого меня невольно притягивал. «Что он вам сказал, почему вы так смутились?» — допрашивал меня Федя, заглядывая мне в лицо. Но под деревьями было темно, и он не заметил, как я покраснела. «Знаете что, — вдруг сказал он, — пойдемте в парк и не будем танцевать, хотите?» — «Конечно, хочу». «Это будет неприлично, — подумала я, — но Федя не кавалер, он мальчик, и другие гуляли в парке, и, может быть, нас не увидят». Мы сошли с площадки и, очутившись в неосвещенной стороне парка, не сговариваясь, побежали вниз по горке к реке. Там мы сели на лавку у пристани для лодок. Темное небо было усыпано звездами, совсем рядом с нами в кустах щелкал соловей, вода в реке тихо плескалась об качающиеся лодки. «Поедем на лодке?» — предложил Федя. Но я отказалась, мне не хотелось двигаться, хотелось сидеть так без конца. «Правда, как хорошо?» — вполголоса спросил Федя. Я, тоже шепотом, ответила: «Да». И мы продолжали сидеть молча. Это место, над рекой Сетунью, было очень похоже на то место нашего неудачного свидания у нас на даче. Но как не похоже было все, что я сейчас чувствовала. Мне тогда недоставало именно того, что сейчас было: Федя сидит тут для меня, он молчит, но чувствует то же, что и я. «Если сейчас звезда упадет, что вы пожелаете?» — спросил он шепотом. «Чтобы всегда так было», — ответила я ему также тихо. «И я тоже». И мы опять замолчали. Сверху из сада доносилась бальная музыка. Между деревьями мелькали пары гуляющих. Некоторые спускались до реки, но когда они проходили около нас, мы прятались, притаившись на нашей скамейке. «А вдруг сестры соберутся уезжать, — не без страха подумала я, — и будут меня искать». — «До ужина вас все равно не отпустят», — успокаивал меня Федя. Но мы все же направились к дому по моему настоянию. Федя повел меня самой длинной и темной дорожкой. Я спотыкалась и царапалась о кусты. Он взял меня за руку и повел, как ведут ребенка. Как похоже было прикосновение его мягкой, теплой руки на Нинино. «Какой счастливый день», — думала я, но не могла заставить себя сказать что-нибудь вслух. Молчал и Федя. Когда мы приблизились к дому, он сказал, выпуская мою руку: «Идите через сад, а я пойду через дом».