Воспоминания
Шрифт:
два… три… пауза и один палец. Должно быть, она имела в виду, что находится в апартаментах номер 16, решил я и направился в лобби, борясь с собой, стараясь сдержать раздражение, вызванное этой неуклюжей попыткой соблюдать таинственность.
У двери в апартаменты номер 16 меня встретила женщина среднего возраста, которая попросила меня войти в салон и сесть. К моему большому удивлению, вместо того чтобы доложить Брасовой о моем приходе, она осталась стоять посреди комнаты, глядя мне прямо в глаза. Сначала я притворялся, будто не замечаю ее присутствия, но потом уже не смог
– Послушайте… Дело зашло слишком далеко. Больше я такого не потерплю. В конце концов, я всего лишь человек, и у меня тоже есть нервы. Если вы по-прежнему сомневаетесь, я ли это, подойдите и дерните меня за бороду, чтобы проверить, что она настоящая, но, ради бога, перестаньте ломать отвратительную комедию!
– Вот теперь я знаю, что здесь в самом деле великий князь Александр! – воскликнул знакомый голос из соседней комнаты, и в салон вбежала взволнованная Брасова. Она рассыпалась в извинениях за то, что она назвала «необходимыми мерами предосторожности, продиктованными здравым смыслом».
Ее поведение и внешность поразили меня. Куда подевалась та крайне холодная, властная, величественная женщина, которая свела с ума моего бедного шурина и вынудила его променять титул, положение и имущество на жизнь изгнанника? Она по-прежнему сохраняла высокую стройную фигуру «некоронованной императрицы» и капризное выражение губ, которые, в сочетании со шрамом на нижней половине лица, всегда создавали странное впечатление. Однако лед ее властных светло-карих глаз растаял, а на высоком лбу появилась печальная и глубокая складка, которая доходила до пышных каштановых волос, тронутых сединой.
– У меня к вам столько вопросов! – воскликнула она, но осеклась, глядя на мои руки. Очевидно, она ожидала увидеть письмо.
– Буду рад на них ответить, – неуклюже пробормотал я, надеясь вопреки всему, что она избавит нас обоих от этого бессмысленного и тягостного испытания.
– Когда вы в последний раз получали известия от Миши? – Она приблизилась ко мне, и я не мог отвести от нее взгляда.
– Больше года назад, – ответил я, как мне показалось, чужим голосом.
– Неужели он столько времени не мог связаться с вами?
– Каким образом? Неужели вы не понимаете, что он находился в заключении на севере, в то время как вдовствующую императрицу, великую княгиню Ольгу, великих князей Николая и Петра и меня с Ксенией и детьми Советы удерживали в нашем крымском имении?
– Но вы могли бы послать на север верного офицера, чтобы узнать о судьбе Миши!
Послать «верного офицера» на север! Любой поступок такого рода оказался бы роковым не только для Миши, но и для нас. Большевиков очень порадовала бы возможность уличить нас в попытке связаться с царем или его братом.
– Вы хотите сказать, – перебила она мои вымученные объяснения, – что не привезли мне совсем никаких известий?
– Совсем никаких. Дело в том, что я сам ничего не знаю, кроме того, что было напечатано в советских газетах.
– Вы меня удивляете! – гневно воскликнула Брасова. – Подумать только, вы верите этим лжецам! Ни один русский, даже взбесившийся крестьянин,
У меня болела голова. Звенело в ушах. Я механически кивал всякий раз, как она делала паузы в своей патетической речи, ожидая моего одобрения. Если бы я открыл рот, то закричал бы: не моя вина, что ее муж и его брат по ошибке приняли рев взвинченной толпы за голос Всевышнего.
– Должно быть, ваше путешествие было нелегким, – сказала она под конец, заметив, в каком я состоянии.
– Да. Откровенно говоря, с тех пор, как покинул Россию, я не сомкнул глаз.
– Что ж, в таком случае не стану вас долее задерживать. Полагаю, мы очень скоро увидимся в Лондоне. Миша любит Англию. Как замечательно будет вернуться туда!
Я вскочил, схватил шляпу и бежал. Соображения вежливости, вечный страх задеть чьи-то чувства, сострадание к этой полубезумной женщине – все утратило смысл. Я страстно желал остаться в одиночестве. Напрягая последние силы, я пытался заглушить прошлое, а также все и всех, связанных с ним.
Вернувшись к себе в каюту, я налил большую порцию коньяка и выпил залпом. Потом я упал на койку и начал молиться. Спиртное не оказало желаемого действия, а знакомые слова, которые вбили мне в голову с детства, звучали крайне фальшиво, напоминая о тех белобородых архиереях, чудотворными иконами благословлявших полки молодых людей, которые отправлялись на бойню.
Оставшийся отрезок пути – нам понадобилось еще тридцать шесть часов, чтобы добраться до побережья Италии, – совершенно стерся из моей памяти.
Кажется, я разговаривал, ходил, хвалил красоту корабля, но все это происходило в каком-то ступоре. Для того чтобы освежить мысли и забыть о кошмарах прошлого, требовалось нечто большее, чем молитвы на старославянском языке, трехзвездочный коньяк и чисто выбритые британцы. «Нечто большее» произошло на станции Таранто, за несколько мгновений до отхода Парижского экспресса.
К моему окошку подошел низкорослый, толстый пожилой бродяга и, страшно фальшивя, затянул O Sole Mio, таким образом предупреждая пассажиров экспресса: если они не готовы платить за высокое искусство, их ждет суровая кара.
– В этой части света дела не могут идти так плохо, – сказал я вслух по-итальянски, хотя обращался по большей части к себе, – раз здешние жители еще распевают O Sole Mio.
Певец наградил меня ослепительной улыбкой, отошел на несколько шагов, снял шляпу и поклонился в пояс.