Воспоминания
Шрифт:
Фердинанд и Абдул-Гамид – две единственные по-настоящему яркие фигуры, которых подарил миру Ближний
Восток в двадцатом веке. Пусть их нельзя назвать великими правителями, зато оба обладали яркой индивидуальностью. Фердинанд стремился стать «маленьким белым отцом» всех славян и не знал себе равных в искусстве дипломатического обмана. Абдул-Гамид – «кровавый» султан, который считал, что либо турки должны съесть армян, либо армяне в конце концов поглотят турок. Я никогда не вел ни с тем ни с другим разговоров о политике. Мы обсуждали темы, которые способствуют дружбе. Беседовали о нумизматике. О французской кухне. О противоречиях в Ветхом Завете. Лишь однажды Абдул-Гамид высказал свое мнение о том, что ждет русского царя, но в том случае он рассуждал как ученый-историк. Его доводом было то, что ни одна
Я жалел, что не мог пригласить к себе в номер коллекционеров-нумизматов, открыть сундук и сказать:
– Господа, послушайте меня внимательно. Видите эту красивую монету времен Александра Великого? Ее нашли для меня в августе 1903 года на раскопках захоронения на том месте, где находился древний Херсонес. Лето было ужасно жаркое, и раскопки приходилось вести в основном по ночам. От рассвета до заката мы спали, завтракали в семь вечера, а потом приступали к работе. Впервые за десять лет, с того дня, когда мой кузен взошел на престол, я мог игнорировать существование Санкт-Петербурга и придворных, политиков и революционеров. Мне помогали либо нанятые татары, которые практически вовсе не говорили по-русски, либо крупные специалисты из Берлина. И тем и другим было все равно, что я великий князь и член императорской семьи. Татары любили меня, потому что мне нравилось слушать их монотонные молитвенные распевы. Немецкие профессора любили меня, потому что я с радостью соглашался, что они знают все, а я – ничего. В четыре утра, когда луна скрывалась за горами, мы откупоривали бутылку коньяка – не «Хеннесси», не «Мартеля», а греческого бренди, приготовленного старинным способом, каким наши друзья-дорийцы перегоняли его две с половиной тысячи лет назад. Ночи внушали нам благоговение – как и коньяк. Через шесть недель раскопок, когда мы наконец добрались до дна захоронения, мне хотелось плакать. Я надеялся, что мы будем копать еще месяц. Господа, сколько посоветуете мне просить за эту красивую монету времен Александра Великого?
Пламенной речи я так и не произнес. Я просто написал письмо женевскому торговцу и вскоре получил от него ответ. Он хорошо знал мою коллекцию и не сомневался в ее подлинности. Но он напоминал мне, что мы живем в «бурное время». Он надеялся, что я войду в его положение. Ничто не могло бы порадовать его больше, чем заплатить мне за мои прекрасные монеты столько, сколько они стоили на самом деле. У него разрывалось сердце, поскольку он вынужден предложить недостаточную цену.
Да, цена в самом деле оказалась недостаточной. Она составляла около 5 % от довоенной каталожной цены и менее сотой доли процента от того, во что монета обошлась мне. И все же я согласился на его предложение и тут же отправил ему телеграмму. Мой портной сидел внизу, в вестибюле, он ждал и надеялся.
Через десять лет я прочел в лондонской «Таймс», что среди различных нумизматических «экспонатов», представленных на частной выставке, находится «одна из редчайших монет Александра Великого, которая в прошлом принадлежала члену российской императорской семьи и которую приобрел господин… в Женеве за умопомрачительную сумму в размере…». Разница между ценой, названной в «Таймс», и ценой, которую я получил в 1919 году, составляла два нуля. Удар был тяжелым, однако он меня не потряс. Я много узнал за десять лет, прошедшие между двумя сделками. Я очень благодарен тому женевскому
Основная часть моей коллекции была продана на публичном аукционе, который проводился отчасти в Швейцарии, отчасти в Англии. Я ужасно спешил получить хоть немного наличных, и, хотя не присутствовал на аукционе, должно быть, мое нетерпение передалось покупателям. Один из них написал мне длинное письмо, уверяя, что он будет хорошо заботиться о сувенирах из моего археологического прошлого. Все остались довольны. Управляющий «Ритцем». Метрдотель ресторана. Галантерейщик. Портной. Сапожник. Даже я сам.
В глубине души я по сей день остаюсь нумизматом. Как сказали бы мои издатели: «Однажды нумизмат – нумизмат навсегда», или «Бывших нумизматов не бывает».
Сейчас мне приходится довольствоваться чтением каталогов и подпиской на специализированные журналы. Но если когда-нибудь мои банкиры сообщат о положительном балансе у меня на счете, я снова выйду на рынок. Нумизматика – лучшее капиталовложение на случай революции.
После оплаты всех счетов у меня еще осталось немного франков. Я вздохнул с облегчением. Какое-то время мне не придется украдкой пробираться в отель с ощущением, будто я ограбил акционеров «Ритца». Я решил возобновить чтение, а вторую половину дня посвящать Национальной библиотеке и палате депутатов.
В последнем учреждении невозможно было приобрести книги, но парламенты всегда меня интересовали. Я ни разу не ходил послушать известных политических ораторов; появление великого князя в Вестминстере или Бурбонском дворце могло огорчить наших послов за границей и вызвать неблагоприятные комментарии на родине. Наш парламент в Санкт-Петербурге, Дума, хотя и служила превосходным местом для того, чтобы наблюдать склонность русских к бесконечным разговорам, являла собой довольно неудачную иллюстрацию того конструктивного либерального руководства, которое, по словам главнокомандующего армиями союзников, обречено хранить свободу таких прежде поносимых наций, как французы и британцы. В России действительно было много либералов, которым правительство щедро платило и которые действительно употребляли такие слова, как «конструктивное» и «руководство», но их речи неизменно сводились к болезням Петра Великого и любовникам Екатерины II, что, безусловно, способно было заинтересовать тех, кто занимался восемнадцатым веком, но не имело никакого отношения к той эпохе, в которой находилась страна в тот миг, когда ораторы поднимались на трибуну.
Одного моего знакомого, французского банкира, с помощью которого я во время войны покупал самолеты и пулеметы, выбрали депутатом от его родного города, что помогло мне получить пропуск в Бурбонский дворец. В день моего первого появления в парламентской галерее мой знакомый предложил вместе пообедать в ресторанчике на рю де-Бургонь, где принимали пищу многие его коллеги. Там было тесно, но атмосфера царила вполне дружеская. Почти все депутаты обращались друг к другу на «ты»; эта милая фамильярность напоминала о гвардейских казармах и закулисье императорских театров.
– Передай мне соль.
– Итак, что ты думаешь об этом английском деле?
– Ты видел Лушера?
В любой миг можно было ожидать, что публика запоет, но еда была слишком хорошей для музыки.
– А теперь я познакомлю тебя с величайшим оратором Социалистической партии, – сказал мой друг и указал на седовласого невысокого человека за столиком напротив, который с аппетитом поглощал буйябес.
– Будь осторожен. Возможно, он, как многие социалисты, не захочет знакомиться с великим князем.
– Ты шутишь?
– Вовсе нет. Я говорю совершенно серьезно.
– А как же я? Разве я не сижу с тобой за одним столом?
– Разве ты социалист?
– Самый отъявленный.
– Человек с таким богатством, как у тебя?!
– Мое состояние не имеет никакого отношения к делу! В той части страны, откуда я родом, в депутаты можно избраться лишь кандидатом от Социалистической партии!
Я признал свою ошибку.
Величайший оратор оказался человеком светским, и оказалось, что у нас с ним есть общие знакомые. Он спросил, виделся ли я недавно со старой графиней Х. Я с ней виделся. – Очаровательная женщина, правда? – спросил я.