Воспоминания
Шрифт:
Поступление в реальное училище не заставило меня отказаться от моих занятий живописью. По совету моего учителя И. О. Дудина, дабы совместить школьные занятия с уроками рисования, я поступил в студию К. Ф. Юона и И. О. Дудина, помещавшуюся на Арбате. Это было тем более своевременно, что было уже необходимо работать над зарисовками, над пятиминутными набросками человеческих фигур. Здесь я познакомился с новым преподавателем Константином Федоровичем Юоном. Он сразу усмотрел мою тягу к портретной живописи и стал меня совершенствовать по этой специальности. Константин Федорович почти никогда не учил показом, зато он имел исключительный дар заставлять учеников видеть натуру, изучать ее и с полуслова понимать,
— Хорошо, — говорил он своим тихим, вкрадчивым голосом, склоняясь над рисунком ученика, — и пропорции верны, и сходство есть, но нет самого главного — характерности. Посмотрите-ка повнимательнее на это лицо. Каждый человек имеет свои особенности. Вот этот, он весь составлен из цилиндров — и нос у него цилиндрический, и губы, и веки, и даже щеки, да и вся голова — цилиндр. А другой весь состоит из треугольников или квадратов. Подобные лица можно изображать одними геометрическими фигурами — это и делают кубисты, но тогда это не рисование, а черчение. Это отказ от искусства. Это примитив. В том-то и состоит задача — передать характерность и сохранить мягкость и благородство рисунка.
Занятия в студии Юона были для меня большим отдыхом и увлекали до самозабвения. К сожалению, война и порожденные ею тревоги не дали мне возможности продолжать мои занятия живописью.
Поступление в училище заставило меня прекратить свои занятия гимнастикой в «Турнферейне», а вместе с тем именно физическое воспитание было поставлено в школе из рук вон плохо. Существовал гимнастический зал, но им почему-то, кроме малышей, никто не пользовался. В последнем классе появилась модная тогда организация «бойскаутов», но популярностью она не пользовалась. Усиленно насаждаемая правительством, она справедливо рассматривалась как нечто политическое и реакционное. Не надо забывать, что на мою долю выпало учиться в годы мракобесия министерства Кассо, когда перед средней школой была поставлена задача не столько просвещать, сколько готовить из молодежи будущий благонадежный элемент. Нам были всем выданы особые билеты с правилами благопристойного поведения, многие параграфы которого заставляли сомневаться, не взяты ли они случайно из Полного собрания сочинений Салтыкова-Щедрина.
В них, между прочим, указывалось, что «посещение театра в учебное время не должно быть особенно часто, дабы ученики могли как можно более сосредоточить внимание на учении, как на первенствующем деле». Рекомендовалось «при встрече… с гг. министром народного просвещения… архиереем, а также… преподавателями… своего учебного заведения снимать фуражки и вежливо кланяться. Безусловно запрещалось… ношение длинных волос, а равно всяких украшений, а также тросточек и палок» и тому подобное.
Наше училище как получастное делало все возможное, чтобы обходить и не замечать циркуляры Министерства в отличие от казенных заведений, которым в этом отношении приходилось куда туже. Наши преподаватели почти открыто презирали Кассо и его клику, а мы презирали свои ученические билеты, норовя в жизни поступать как раз вопреки преподаваемым ими наставлениям.
Экзаменационный период, совпадавший с весной, с тем временем года, который я больше всего любил и люблю, с той порою, когда наша семья перебиралась на дачу, а там начиналась рыбная ловля, охота, являлся для меня чрезвычайно мучительным временем. Природа ежеминутно манила меня всякими соблазнами. Мои родители, вполне понимая мое состояние, так как сами очень любили это время года в деревне, разумно решили по возможности ослабить мои муки. Следуя принципу с глаз долой — из сердца вон, они на период экзаменов удаляли меня от природы. Я переезжал в Москву и ввиду летней необитаемости нашего дома поселялся у одного из своих дедов. Помнится мне, лишь одну весну я жил
Оба моих деда, очень различные по характеру, привычкам и образу жизни, являлись типичными представителями старшего поколения русской торгово-промышленной верхушки, и на их фигурах нельзя не остановиться.
1* Старший священник в храме, награжденный митрой — особым головным убором.
Глава девятая
Помню, как однажды какой-то знакомый, желая польстить моему деду Бахрушину, между прочим заметил:
— Вы ведь, Александр Алексеевич, четырех царей помните!
Дед подумал и поправил собеседника:
— Нет, пятерых!
Он был прав. Родившись в 1821 году, он трехлетним ребенком присутствовал при провозе тела Александра Павловича через Москву. Как-то я его спросил об этом, он честно ответил:
— Что помню? Ничего! Ничего не помню! Погода была плохая, снег шел, и народу было много, и колесница ехала, в которую много лошадей было впряжено, и люди по бокам шли в больших шляпах и черных мантиях с зажженными факелами, которые сильно чадили, а дело днем было. Вот и все. Впрочем, может, я это даже и не помню, а так, по рассказам старших в памяти осталось да по книжке. Книжки потом такие отпечатали о похоронах. Очень верно в них все было представлено. Где-то и у меня такая была, не помню только где.
Дед вообще терпеть не мог вспоминать прошедшее и жить прошлым. Он был весь человеком настоящего и будущего. Имея девяносто с лишним лет от роду, он ездил на аэродром смотреть полеты Уточкина, разглядывал машину и долго беседовал с авиатором, расспрашивая его об особенностях устройства самолета. Затем, в течение продолжительного времени, он сетовал и вздыхал, что возраст не позволяет ему самому полетать.
У меня в памяти остались все те редкие случаи, когда дед говорил при мне что-либо о прошлом. Как-то отец спросил его, правда ли, что когда Мочалов играл в мелодраме «Графиня Клара д'Обервиль», то настолько овладевал публикой в последнем акте, что загипнотизированный его игрой зрительный зал вставал с мест в финальной сцене, когда Мочалов, видя, как его лучший друг насыпает яд в стакан с его лекарством, силится приподняться с постели, чтобы лучше удостовериться в происходящем.
— Верно, — ответил дед, — вставали. И я вставал!
В другой раз я спросил его, видал ли он когда Пушкина.
— Нет, не видел, — сказал дед. — Гоголя видел. Раз в Лондоне на мосту через Темзу (?) 1* . Стоял он в пальто с капюшоном, смотрел в воду и о чем-то думал. Я даже остановился и долго на него глядел.
Вот, пожалуй, и все, что мне удалось слышать от деда о прошлом. Разве что он еще не раз, иронизируя над своим многолетием, с усмешкой замечал:
— Когда тятенька (дед по-старинному именовал родителей «тятенькой» и «маменькой», но наших родителей называл на французский манер «папа» и «мама», делая ударения на последнюю гласную) в 1848 году от холеры умирал, все испугались и от него отступились. Один я не боялся, остался при нем, и он на моих руках и умер. И вот, поди ж ты, те, что болезни боялись, все уж давно перемерли, а я все живу.
Говорить о деде, не упоминая о прадеде Алексее Федоровиче, значит сделать непонятными многие особенности его характера и мировоззрения, сложившиеся под непосредственным влиянием прадеда и от него унаследованные его детьми. Старший брат моего отца, дядя Владимир Александрович, в свое время интересовался биографией прадеда и записал кое-что из слышанного о нем от старших. Привожу его записи по сохранившейся у меня рукописи.