Воспоминания
Шрифт:
М. В. Нестерова, солидные фигуры каких-то генералов, чопорные облики еще не успевших поседеть в науках профессоров. После моих экзаменационных вылазок в казенные московские реальные училища подобный подход к делу был для меня настолько нов и неожида-нен, что невольно заставил сперва прислушаться, затем задуматься над слышанным, а потом и подпасть под общую линию училищного воспитания.
Преподавательский состав также резко отличался от педагогов казенных реальных училищ. Как методы преподавания, так и отношение к ученикам здесь были иные. Учителя не составляли особый лагерь врагов, наоборот, многие из них были друзьями учащихся. Их отношение к питомцам особенно ярко выступало во время экзаменов. В преподавании учителя придерживались системы заинтересовывания ученика предметом, стремления научить его самостоятельно заниматься и предоставления ему максимальной инициативы. Доклады, рефераты, сочинения на избранную
Помню, на мою долю выпало чтение реферата о Семилетней войне, доклад о Сикстинской капелле и сочинение на тему «Как встретило русское общество появление комедии «Горе от ума». За этот свой первый исследовательский труд я получил высшую оценку — пятерку с плюсом.
Директором училища был Александр Митрофанович Воронец, или, как его почему-то называли среди нас, «Митрофан». Это был еще молодой человек с тихим голосом, застенчивый и скромный. По слухам, он еще при жизни старика Воскресенского был намечен им своим наследником. Вернее всего, Воскресенский был прав, избирая себе в преемники столь бесцветную фигуру — «Митрофан» царствовал, но не управлял, а в училище' все шло так, как было заведено самим стариком, не подвергаясь ретивым действиям новой метлы. Он сидел в своем кабинете, почти никогда не появляясь среди учащихся, не вызывая их к себе для объяснений, и фигурировал лишь на торжественных собраниях и на экзаменах, где задавал простые, но хитроумные вопросы, требующие от ученика находчивости и сообразительности.
Административные бразды находились всецело в руках инспектора Василия Михайловича Войнова. В отличие от Воронца он был грубоватым, серьезным помором, появлялся всюду среди учащихся, водворяя порядок своим громким окающим голосом. Войнова уважали, слушались, но не боялись, так как очень часто в пылу очередного разноса провинившегося в его глазах вдруг мелькал добрый, отеческий огонек и он заканчивал выговор добродушным похлопыванием по плечу. Это был присяжный педагог, с увлечением, но малоувлекательно преподававший физику. В училище в качестве классного наставника подвизался его сын, сам бывший воскресенец, которого отец готовил себе в заместители.
Среди учителей наибольшим авторитетом пользовался математик Иван Михайлович Иванов. Он никогда не повышал голоса, никогда не накладывал административных взысканий, но почему-то все ученики его очень уважали и любили. Во время его уроков в классе всегда было тихо и даже самые отчаянные старались быть внимательными. Иван Михайлович был исключительно требователен и строг, за малейшее незнание урока щедро сыпал в журнал двойки и тройки, перемежая их даже с колами, с «вожжами» (двумя минусами). Зато во время экзаменов Иван Михайлович преображался — всю его строгость и требовательность как рукой снимало. Хорошо учившийся в течение года ученик был гарантирован от всяких случайностей и мог заранее предвидеть свой балл. Нерадивые же всецело отдавались в руки экзаменационной фортуне, и коли она им благоприятствовала, Иван Михайлович недоверчиво улыбался, качал головой и скрепя сердце ставил им переходный балл. Впрочем, он обычно предпочитал предоставлять право испытывать слабых учеников ассистентам, чтобы избавить себя от искушения быть пристрастным.
Историю преподавал С. К. Богоявленский, впоследствии член-корреспондент Академии наук, широко известный исследователь допетровской Руси. Его называли «Сусликом» и не очень любили. Преподавал он основательно и толково, но сухо, что, вероятно, и было одной из причин его непопулярности.
Не пользовался также особым расположением и преподаватель русского языка И. М. Казанский. Он также хорошо знал свой предмет, не хватал звезд с неба и, кроме того, отличался пристрастием. У него были свои любимчики, а этого особенно не любят в школе.
Наиболее своеобразными были преподаватели второстепенных предметов. Так, преподавание химии было поручено директору Московского зоологического сада Прогоржельскому. Это был тучный, невозмутимый флегматик, вяло и неинтересно знакомивший нас со своей в достаточной степени сухой дисциплиной. Он являлся в класс в аккуратном, чистом штатском сюртуке, не спеша садился за кафедру и начинал повествовать о своем предмете монотонным, ровным голосом, когда раздавался звонок, он, так же не спеша, вставал и уходил. Учеников бесило его спокойствие и бесстрастность. Изобретались всякие способы вывести его из себя, но все было тщетно. Наконец додумались до того, что перед началом урока Прогоржельского вымазали сиденье его стула крепким, схватывающим клеем. Когда раздался звонок, возвещающий окончание урока, и Прогоржельский захотел встать, стул поднялся вместе с ним. Быстро сообразив, в чем дело, он взялся руками за сиденье и отодрал себя от стула, затем, никому не говоря ни слова, вышел из класса как ни в чем не бывало. Все начали готовиться к неминуемой
Директор Московского аквариума, известный ихтиолог?. Ф. Золотницкий, преподавал нам французский язык. Какое отношение имел он к Франции, для меня до сего времени осталось невыясненным, впрочем, предмет свой он знал и ухитрялся передавать малую толику своих знаний даже тем из нас, которые ранее и понятия не имели о французском говоре. Этот преподаватель обладал одной причудой, которой мы часто пользовались. Он не терпел пыли и грязи на кафедре. За несколько часов до его урока в крышке кафедры делался продольный небольшой разрез перочинным ножом, в него наливался клей и выставлялся маленький кусочек бумаги. Западня была готова. Николай Федорович являлся на урок и первым делом заставлял кого-нибдь оттереть тряпкой крышку кафедры, затем он вынимал собственный чистый носовой платок и отряхивал вытертое. Тут-то обычно его внимание и привлекал клочок бумаги. Все его усилия стряхнуть назойливую бумажку не приводили ни к чему, тогда он вызывал на помощь кого-нибудь из нас. На это дело всегда находилось несколько добровольцев. Начиналась суетня вокруг кафедры, и наконец кто-нибудь выщипывал бумажку. Но тогда образовывалось два клочка меньшего размера. Суетня продолжалась до тех пор, пока все окончательно не было удалено. К этому времени, гляди, уж половина урока и прошла, что и требовалось доказать.
Преподавателем немецкого языка был Константин
Петрович Нотгафт. Красивый, представительный старик (ему было под восемьдесят лет), огромного роста, прямой, с военной выправкой, он был ходячей легендой училища.
Рассказывали, что в молодости он обладал богатейшим имением в Смоленской губернии, поступил при Николае Павловиче в Кавалергардский полк, где в короткий срок промотал в карты и прокутил все свои наследственные местности. Пришлось уйти из полка и избрать себе другую профессию. Хорошо зная немецкий язык, он выбрал педагогику. Это был добрейшей души, замечательный человек — он не признавал плохих отметок, был снисходителен до смешного, и разжалобить его ничего не стоило. К нашему общему стыду надо признаться, что на его уроках творилась сплошная вакханалия. Все делали все что угодно, кроме ученья. Старик все терпел и никогда не жаловался. Наконец дело дошло до того, что однажды кто-то с задних парт кинул большой кусок колбасы от завтрака прямо в доску позади учителя. Злополучная колбаса рикошетировала и угодила педагогу на лысину, где и осталась. Старик не выдержал и заплакал, но все же продолжал урок. Этот случай как-то сразу отрезвил класс, и на некоторое время на его уроках водворилось благонравие. А затем со следующего года все пошло по-старому.
В заключение нельзя не сказать несколько слов о наших трех законоучителях-иереях. В младших классах Закон Божий преподавал древний старик митрофорный протоиерей 1* отец Зверев. Он был одним из наиболее уважаемых священников Москвы, занимал пост настоятеля Марфо-Мариинской обители, где диа-кониссой была великая княгиня Елизавета Федоровна, и состоял исповедником московского двора. Это был человек исключительной доброты. Вечно он о ком-то хлопотал, кого-то защищал, за кого-то представительствовал. Причем делал он все это так, словно не он благодетельствовал, а ему благодетельствовали. Помню его дряхлую, неуверенную походку и старческий, но зоркий взгляд, умевший сразу заметить, если у кого-нибудь из учащихся какие-то нелады и мрачные мысли. Он шествовал после урока по залам училища, неизменно окруженный толпой учеников, провожавших его до дверей учительской и с сожалением с ним там расстававшихся. Переходившие в старшие классы и тем самым выходившие из-под его опеки учащиеся, в случае неприятностей, постоянно шли к нему за советом и помощью, в которых никогда не было отказа. Святой был человек!
В старших классах преподавателем Закона Божия был академик о. Богословский, прозванный за свой тягучий, скрипучий голос «Скрипкой», так как звук его речей напоминал плохую игру на этом инструменте. Поп Скрипка был крайне несимпатичным субъектом и пользовался дружной и заслуженной нелюбовью учеников. Он вечно жаловался на своих питомцев, кляузничал, придирался. Историю церкви он преподавал скучно и неинтересно. Зачастую на его уроках на задних партах натягивались струны и во время объяснения материала очередной музыкант вдруг извлекал из своего инструмента при помощи самодельного смычка какую-либо занозистую ноту. Поп делал вид, что ничего не слышит, но сейчас же начинал охоту за правонарушителем. Обычно поймать баловника ему не удавалось, зато если таковой попадался, то получал неприятности сторицей.