Воспоминания
Шрифт:
Для меня новая дача была целым кладом. Перед балконом расстилался старинный липовый парк на целую десятину. Сзади дачи шла аллея из тополей прямо к огромному озеру, а по бокам расстилался английский парк. За кухней шли хозяйственные службы, большой огород и прекрасная теннисная площадка. Все это открывало передо мной большие перспективы. Сама дача была комфортабельна, приспособлена к зимнему житью, имела водопровод и единственно, чем пасовала перед Гиреевым, — это электрическим освещением. Словом, все мы остались довольны нашим новым местопребыванием. Нас только немного смущало то обстоятельство, что благодаря отъезду из Гиреева, как бы по нашей вине, без дачи остались отец и сестра матери, так как они не хотели оставаться на старом месте без нас. Неожиданно и эта неприятность оказалась упраздненной, так как, как раз против нас, на том берегу озера, оказалась одинокая пустая дача, которую они и сняли. Все после
Надо было обследовать всесторонне Малаховку и обжить ее, чтобы окончательно сложить себе о ней мнение. Этим я и занялся. В скором времени я убедился, что рыбы в озере достаточно, в особенности линей и щук, только надо научиться их ловить, осень доказала, что грибов родится поблизости великое множество, так же как и ягод, что для их собирания вполне достаточно ограничиться участком нашей дачи.
Идя дальше по пути своих изысканий, я однажды проник в один из каретных сараев, находившихся на нашем дворе. В отличие от других аналогичных помещений на дверях этого висел старинный заржавленный замок. Внутри сарая стояла прекрасная, объемистая коляска весьма почтенного возраста. Вся она была наполнена книгами, но помещавшиеся в ней фолианты в беспорядке валялись на полу. При ближайшем рассмотрении, к моему великому удивлению, все книги оказались преимущественно на английском языке и лишь часть из них на французском и немецком. Большинство из них было издано в начале прошлого столетия, украшено прекрасными литографиями и снабжено богатыми переплетами, на внутренней стороне которых имелся рукописный «Exlibris Alley». Я выбрал кое-что из попавшихся мне в руки богатств, среди которых было три тома первого издания Мольера, и возвратился домой. От родителей мне попало за столь неправедно приобретенное имущество, и они запретили мне пользоваться этими книгами до выяснения их происхождения и назначения с управляющим.
При ближайшем посещении Василия Карловича вопрос о книгах был поставлен со всей остротой.
— Книги? — сказал он, — Те, что в сарае? Пожалуйста!.. Делайте с ними что хотите. Это библиотека бывшего владельца имения Аллея. Их очень много было, да мы их употребили в дело. Знаете, удивительная вещь! Дорожки у нас в саду около озера всегда были невероятно сырыми — прямо вода на них сполна не просыхала. Вот мы и замостили все эти дорожки книгами в несколько рядов, а сверху кирпич битый и песок, и знаете — сырость как рукой сняло!
После этого заявления каждый раз, как я, ловя рыбу на озере, видел с лодки, как по дорожкам своего сада с книжкой и карандашом в руке гулял милейший Николай Дмитриевич Телешов, с которым я тогда знаком не был, то думал, что вот писатель Телешов сочиняет новое произведение, гуляя по произведениям Шекспира, Байрона, Мольера и Диккенса. Лишь впоследствии, познакомившись лично с Николаем Дмитриевичем, я убедился, что описанное варварство было учинено без его ведома.
Малаховка, то есть имение Телешовых, некогда принадлежала владельцу первого универсального магазина в Москве, известного под фирмой «Мюр и Мери-лиз», англичанину Аллею. — он и выстроил тут дачу, в которой мы жили. С того отдаленного времени Малаховка стала постоянным летним местопребыванием московской английской колонии. Нечего говорить, что через год-другой я свел знакомство уже со всеми малаховскими англичанами и исправно состязался с ними в теннис.
Малаховка явилась для меня целым откровением во многих отношениях. Озеро, на котором отец немедленно завел собственные рыбачьи лодки, разнообразная рыбная ловля, купанье, а главное, самостоятельность в прогулках, благодаря нашему обширному земельному участку, — все это было ново, неизведанно, а потому особенно интересно. Правда, в первое лето пользоваться всем этим приходилось ограниченно — с одной стороны, это был первоначальный период осваивания, а с другой — надо было готовиться к поступлению осенью в реальное училище.
После нескончаемых справок, узнаваний, обсуждений и размышлений моя мать остановилась на реальном училище Воскресенского. Кроме хороших отзывов об этом учебном заведении оно в глазах матери имело то достоинство, что мне можно было поступить в него, подвергшись осенью испытанию только по математике, по которой я получил неудовлетворительный балл на экзамене весною, — держать экзамены по всем предметам было не необходимо. Летом надо было серьезно подогнать этот предмет, но которому я отставал. Принципиальная противница всяких репетиторов и сторонница того, что ученик должен самостоятельно готовиться к испытаниям, моя мать все же на этот раз отступила от своего правила. Она видела, насколько я измотался за время весенних экзаменов, да и мои учителя советовали ей помочь мне в этом деле. Кто-то из них рекомендовал ей и подходящего человека. У нас на даче стал появляться молодой, некрасивый,
Звали его Александр Федорович Диесперов. Относился он к своим обязанностям с редкой добросовестностью и пунктуальностью. Помню, как-то раз я разленился и не приготовил урока. Александр Федорович спокойно и сухо заметил мне, что в случае повторения подобного случая он будет принужден переговорить с моей матерью, так как не привык даром получать деньги. Он казался мне всецело поглощенным своей математикой, бесчувственным сухарем. Сколь велико было мое изумление, когда несколько лет спустя я увидал на полке книжного магазина сборник стихов с четко выставленным именем автора: А. Ф. Диесперов. Стихи были отнюдь не революционными и не народническими и обнаруживали в авторе если и не очень большое дарование, то зато хороший вкус и изящество.
Подготовил меня Александр Федорович хорошо, и осенью я пошел на экзамен уверенный в своих знаниях и выдержал его без труда.
Реальное училище Воскресенского помещалось тогда на Мясницкой в доме Липгарта, почти насупротив Мясницкой больницы в старом барском особняке, помнившем еще французов, в котором, по школьным преданиям, жил в 1812 году кто-то из маршалов Наполеона. Фасад здания был довольно-таки изгажен как грубой вывеской фирмы Липгарт, красовавшейся на фасаде, так и нелепой вышкой — обсерваторией, прилепившейся к центру крыши. В особняке в мое время классных помещений уже не было, они все были выведены в новое здание — в огромный четырехэтажный дом, построенный сзади впритык к старому дому. Внутренняя отделка старого дома осталась в неприкосновенности еще с давних времен. Особенно красив был актовый зал с мраморными пилястрами и богатой ампирной лепкой на стенах и так называемая физическая аудитория — полукруглая комната с ротондой и мраморными колоннами. Новое здание все состояло из просторных светлых классов и больших рекреационных зал на каждом этаже. Стены этих последних были украшены хорошими репродукциями с лучших картин государственных галерей, и это незатейливое убранство выветривало из этих комнат всякий дух школьной казенщины.
Подробности моей переэкзаменовки стерлись в памяти. Как я уже упоминал, шел я на нее уверенным в себя, и это, очевидно, дало мне возможность не обращать особого внимания на внешние обстоятельства.
Близилось печальное для меня в те времена 16-е число августа месяца. На даче все еще было в зелени, стояли погожие солнечные дни, в самом разгаре был грибной сезон, начался осенний клев рыбы. Но, несмотря на все эти прелести, на другой день после третьего, яблочного Спаса, праздника Успения, надо было ехать в Москву и начинать ученье. А тут еще последние свободные дни были отравлены поездками с матерью в Москву для экипировки. Надлежало одеться с ног до головы в форму казенного образца, запастись учебниками, совершить какие-то последние формальности в связи с зачислением в училище. Наконец со всем этим было покончено, но вместе с тем наступил и праздник Успения. Прощание с привольной жизнью смягчалось на этот первый раз естественным любопытством перед грядущим, неведомым.
Семнадцатого августа, собственно говоря, никакого учения не происходило, полагался лишь сбор всех учащихся, торжественный молебен в присутствии родителей и гостей и речи директора и преподавателей.
Старинная зала училища блистала в этот день натертым полом, заново покрашенными стенами, тщательно промытыми оконными стеклами, начищенными медными ручками дверей и печными отдушинами, нарядными дамскими туалетами и подновленными, наутюженными вицмундирами и сюртуками учителей. Служили молебен соборные, все три законоучителя училища, и пел хор собственных певчих, составленный из учеников. По окончании богослужения выступили с краткими речами директор Александр Митрофанович Воронец и некоторые из учителей. Новизна происходившего не позволила мне тогда обратить внимание на одну особенность всех выступлений. Впоследствии эта особенность в речах преподавательского состава, повторявшаяся ежедневно, стала для меня очевидной и я понял, что эта особенность составляет своеобразный метод воспитания. Припомнил я впоследствии и речи, слышанные мною на первом молебне. Все, начиная от директора и кончая последним классным наставником, повседневно говорили нам о прошлом училища, об его традициях, о бывших воспитанниках, достигших ныне степеней известных, и всячески вызывали в нас чувство гордости, что мы именно «воскресенцы», а не питомцы какого-либо другого учебного заведения. Ежегодно 15 сентября, в день рождения основателя училища К. Ф. Воскресенского, устраивался торжественный вечер встречи бывших воспитанников училища. Мне довелось быть на этих вечерах только два или три раза — война, а затем революция положили им конец. Запомнился мне на этих вечерах характерный профиль