Воспоминания

Бахрушин Ю. А.

— Да я, в общем-то, в этих вещах не знаток. Вы не стесняйтесь, скажите вашу цену.

Со многими предварительными оговорками мой спутник назвал и свою максимальную цену — сорок рублей за лорнет и шестьдесят за табакерку. Хозяин ничуть не обиделся и, уйдя на несколько минут в комнаты с женой, возвратился с ответом, что насчет лорнета он согласен, а за табакерку меньше ста рублей не возьмет. Вопрос о серебряной стоике как-то отпал сам собой. В конечном итоге лорнет был приобретен, а табакерка, несмотря на добавление пятнадцати рублей, осталась у своего старого хозяина. Дело было сделано — мы стали откланиваться, пора было двигаться дальше. Тут-то и началась подлинная обида.

— Как это так «нора двигаться», — хором заговорили хозяева, — не успели приехать, как уж уезжать? Переночуете ночку, тогда и с Вогом. Вам постели распорядились постлать с дороги-то отдохнуть и кочета велели зарезать к обеду. Нет, нет, вы и не думайте так ехать, не покушавши и не отдохнувши!

Начались

долгие препирательства, уговоры и убеждения. Они длились не менее получаса, после которого нам все же удалось вырваться от гостеприимных хозяев, к великому их разочарованию.

— Вы сейчас к Озерову заезжайте, — напутствовали провожавшие нас до экипажа хозяева, — у него старины много, только он все равно ничего вам не продаст.

Когда мы снова покатили по проселку, Владимир Васильевич подмигнул мне и заметил:

— Вот, брат, типы какие! Ты все это записывай. Это все уцелевшие мамонты. Таких, брат, не скоро еще увидишь! Ну, слава тебе Господи, почин сделан, — добавил он в заключение, убирая в чемодан приобретенный лорнет.

На этот раз перегон не был длительным. Время еще сократилось благодаря тому, что мы остановились в ка-кой-то деревне, чтобы купить у крестьянок полный женский костюм Смоленской губернии. Узнав о причинах нашей остановки, со всей деревни мигом набежало невероятное количество баб, ребятишек и старух. Наиболее оживленное участие в торгах принимали старухи, они суетились, галдели громче всех, дымили своими вонючими трубками и командовали молодухами. Наконец удалось прийти к какому-то обоюдному соглашению, и сделка была закончена к удовольствию всех. После этой остановки расстояние до усадьбы Озеровых показалось уже совершенно пустяковым.

Со стороны дороги барский дом стоял, казалось, на каком-то пустыре. Поблизости не было видно не только какой-либо растительности, но даже и хозяйственных построек. Сам дом был обширнее забелловского, также деревянной стройки, но зато сразу давал должное понятие о преклонности своего возраста. Выстроенный в форме небольшой буквы П, с двумя крыльцами на основаниях, покрытый деревянной дранкой, с цветными стеклами в некоторых оконных рамах, он весь посерел от времени и как бы врос в землю. Но вместе с тем это был еще совсем бодрый старичок, никаких разрушений от времени на нем заметно не было. Наоборот, даже старческое, потемневшее тело носило следы золотисто-белых ремонтных пятен, рассыпанных в виде нашлепок на крыше, по стенам и на оконных переплетах.

На дворе или, скорее, на лужайке перед домом не было видно ничего живого — ни людей, ни собак, ни кур. Владимир Васильевич вылез из экипажа и собирался уже идти искать кого-либо, как вдруг на одном из крылечек появилась молодая женщина и приветливо замахала рукой, приглашая нас в дом.

— Пожалуйте, пожалуйте сюда, — кричала она, хозяева дома, рады будут гостям!

Едва успели мы подняться по старым ступенькам крылечка, как навстречу показался и сам помещик — небольшого роста кряжистый старик лет шестидесяти с лишним. На нем была темно-синяя ситцевая русская рубаха мелким белым горошком и темные домотканого браного холста брюки, заправленные в сапоги. Весь вид старичка дышал какой-то своеобразной деревенской чистотой, усугублявшейся моложавым цветом лица, серебристой окладистой бородкой и белоснежными волосами, окаймлявшими голый череп правильной формы. Без излишней фамильярности он приветливо пожал нам руки и пригласил в дом отведать хлеба-соли с дороги. Крылечко, в которое мы вошли, было, по всем видимостям, черное, в сенях на нас пахнуло кухонным духом, и до ушей долетели звуки рубивших что-то ножей и поливаемой куда-то воды. Чтобы попасть в жилую часть дома, надо было пройти по застекленной длинной галерее, соединявшей обе ноги буквы П. Галерея эта имела не менее аршин пятнадцать в длину и четыре с лишним в высоту. Я вышел в нее и невольно остановился в немом удивлении. Во всю ширину и длину значительной по своим размерам стены висел огромный фамильный портрет, писанный масляными красками, судя по костюмам, изображенный в первые годы прошлого столетия. Картина была без рамы и подрамника, так как не умещалась на своем месте — ее края со всех четырех сторон были подвернуты. На стене она держалась при помощи солидных четырехдюймовых гвоздей, вогнанных без стеснения прямо в живопись. Многочисленные фигуры, красовавшиеся на полотне, были написаны вполне грамотно, но все же кисть, по-видимому, крепостного живописца во многих местах подменяла мастерство бойкостью письма. Хозяин, увидав наше изумление, решил дать кой-какие объяснения.

— Это предки какие-то наши, еще из старого дома остались, — сказал он и повел нас дальше.

Аккуратный и опрятный вид хозяина, суливший нам познакомиться с чистенькими, уютными комнатами, оказался сплошным обманом. Комнаты в доме представляли из себя явление редко встречаемого хаоса и грязи. Они форменным образом давились и задыхались от количества напиханных в них вещей, стоявших в каком-то непонятном беспорядке. Казалось, люди только что перевезли сюда все это громадное количество вещей и лишь начали в них разбираться. Часть мебели стояла уже по стенам, расположенная по законам

симметрии, а все то, что не поместилось, было сдвинуто кучей либо посередине, либо в одном из углов комнаты. Качество мебели было столь разношерстно, что также вызывало удивление — рядом с золотыми екатерининскими и елизаветинскими креслами и диванами, обитыми нежным штофом, стояла карельская береза и красное дерево более изящных эпох, а между ними были нагромождены венские стулья, кухонные табуретки и сосновые столы местного деревенского производства. На стенах в обилии были развешаны старинные картины, портреты и гравюры, в рамах и без рам, защищенные битыми или растрескавшимися стеклами. Между ними проглядывали полосы старинного штофа, очевидно, содранные с каких-то других стен, наскоро прибитые здесь случайными гвоздями разных размеров. Почти вся ценная старинная мебель носила на себе следы самой грубой домашней починки — вместо поломанной золотой ножки елизаветинского диванчика было прилажено круглое березовое полено, отсутствующую спинку у стула карельской березы заменяли неструганые доски от какого-то ящика, приколоченные гвоздями прямо к драгоценному дереву. По углам зала стояли тумбы начала прошлого века, на которых, под битыми стеклянными колпаками, виднелись сильно испорченные большие вазы александровского фарфора. Общий беспорядок еще усугублялся большим количеством вещей, не имевших, видимо, своего места и попавших в комнаты случайно: на нарядной глади рояля красного дерева высилась консервпая банка с какой-то краской, на карельской березе александровского круглого стола стояла подтекавшая садовая лейка, на екатерининском штофе дивана валялся заржавленный топор и стыдливо ютилась ночная посуда без ручки, оставшаяся в прошедшую ночь не без употребления. Миновав весь этот хаос, мы наконец очутились на обширной террасе и полной грудью вдохнули свежий воздух после пыли и затхлости комнат.

За чайным столом сидело довольно многочисленное общество — какие-то пожилые женщины, молодые девицы и мальчики, из которых старший был, вероятно, мне ровесник. Хозяин ограничился общим представлением и, указывая на сидящих на террасе, кратко пояснил:

— Моя семья!

Мы обменялись поклонами.

Перед террасой был разбит скромный цветник, виднелись так же, как и у Забеллы, ульи, но здесь аккуратно расставленные и ухоженные, а сзади простирались довольно значительные остатки старинного липового парка. Посуда на столе была столь же разнобойная и сборная, как у предыдущего помещика, с той только разницей, что у Озерова все это были остатки дорогого фарфора начала прошлого столетия.

Владимир Васильевич как-то быстро на этот раз направил тему разговора в желательное ему русло. По всем внешним данным хозяин был практиком и с ним можно было говорить напрямик.

Да я уж не знаю, что вам и предложить, — заявил Озеров после речи Владимира Васильевича, — что я могу вам продать — вы не купите, а что вы можете купить — я не продам. Ведь у нас здесь все семейное, родовое, так сказать. Ведь дом-то наш здесь раньше был обширный, на широкую ногу, но в 1812 году он сгорел. Сами же подпалили — не хотели французам отдавать. Ну, а добро там всякое, что не увезли с собой, попрятали, позакопали, в лесу в шалашах схоронили. Когда французов изгнали, возвратились сюда, отстроили на скорую руку вот этот домик, а вещей-то девать некуда. Все собирались большой дом строить, а доходы-то не позволяли. Вот с того времени и живем здесь поколение за поколением, вместе с вещами. От отсутствия места все, конечно, портится, бьется, ломается, а что делать-то? Ничего не поделаешь!.. Что вам предложить-то? Право, не знаю. Вот разве бокал наш родовой вам показать.

Озеров встал, направился в дом и вскоре возвратился, держа в руках тяжелый хрустальный бокал начала XVIII века, с вырезанным на нем гербом и надписью, когда и кому он подарен. Вещь была хорошая. Начался торг. Он продолжался очень долго. Озеров все не называл своей цены, то и дело прерывая деловой разговор восклицаниями: «Да я уж не знаю, продавать ли?» или «Продать-то легко, а купить-то такой не купишь! Надо подумать!»

Владимир Васильевич тоже воздерживался от назначения своей цены. В разгаре торговли хозяин предложил мне вместе с его сыном погулять по саду. Я охотно принял его предложение, так как хотел поразмяться да и освободиться от слушанья скучного и неинтересного разговора. Мой проводник оказался малоразговорчивым и необщительным, но все же не преминул показать мне остатки фундамента старого барского дома, сожженного в 1812 году, по сравнению с которым существующий дом был не более чем собачья конура. Я совершил восхождение на неизменную в каждом добропорядочном старинном барском парке горку-улитку, осмотрел жалкие остатки некогда нарядных садовых павильонов и беседок.

Когда мы минут через сорок возвратились обратно на террасу, разговор там продолжался все на ту же тему и в том же темпе. Владимир Васильевич, видимо раскусив, что с хозяином все равно каши не сваришь, заметно нервничал и стремился хоть как-нибудь закончить бесплодный разговор. После повторного заявления хозяина, что «Продать-то продашь, а вот поди купи!», не вызвавшего никакого контрзаявления Владимира Васильевича, обсуждение прекратилось и воцарилась длительная пауза. Ее нарушил Озеров.