Воспоминания
Шрифт:
Пили чай в столовой, разговор шел вокруг основной театральной темы дня — юбилее Яблочкиной. Никулина радовалась за Яблочкину, которая своим трудом и преданностью делу заслужила те знаки внимания, которые ей оказывают.
После чая пошли смотреть музей. Почтенная артистка в былые годы часто посещала наш дом, но я в те времена ее не видел и не запомнил, потом почему-то наступил длительный перерыв, поэтому многое в музее было для нее новостью.
Старуха двигалась медленно и осматривала все детально, по-видимому, припоминая и переживая многое из прошлого. Лицо ее меняло выражение, загорались глаза. Увидев витрину, где хранились вещи А.
— А то, — жаловалась она нам, — вообразите, дня два тому назад Надежда Алексеевна вдруг, ни с того ни с сего, начала жечь свои дневники. Я еле-еле уговорила ее бросить это занятие, ведь ее дневник — это летопись Малого театра за последние пятьдесят лет!
После осмотра музея старуха еле доползла до второго этажа и, совершенно ослабнув, в изнеможении опустилась на диван в кабинете отца. Одна из ее статс-дам попросила дать ей рюмку мадеры. Выпив вино, Никулина сразу приободрилась. Отец принес ей свой альбом и попросил написать в него что-либо. Старуха взяла перо, долго вертела его в пальцах, что-то шептала, усиленно думала, терла лоб и наконец растерянно произнесла:
— Да я, голубчик Алексей Александрович, право уж, и не знаю, что написать-то!
Отец со свойственной ему грубоватой шутливостью не задумываясь посоветовал:
— Напишите: обязуюсь все свои вещи отдать в музей Бахрушина.
Никулина замотала головой, засмеялась, обмакнула перо, но добавила:
— Я уж напишу: все вещи по театру, а то на что вам моя обстановка да платья?
— Конечно, — согласился отец, — на что мне эта дрянь, у меня и своей некуда девать!
Дрожащими, беспомощными буквами Никулина записала в альбом свое пожелание. Как не похож был ее почерк на властный, твердый почерк Федотовой, которая была значительно ее старше. Посидев еще немного, старуха заторопилась домой.
— Отдохнуть мне надо, — объяснила она, — вечером-то банкет Сашеньки Яблочкиной по случаю ее двадцатипятилетия — хочу поехать и поздравить ее.
Стоя внизу в прихожей, одетая в какую-то стародавнюю шубу и бархатный капор, она еще раз пояснила свой отъезд.
— Мне немного жить-то осталось, надо же повеселиться.
После чего полуживая старуха попыталась изобразить что-то вроде танца, сразу напомнивший мне «Спящую красавицу» и фею Карабос…
Никулину мне однажды довелось видеть на сцене. Это был какой-то парадный спектакль, и она играла роль графини Хрюминой в «Горе от ума». Хорошо запомнился яркий образ, созданный артисткой, — это была типичная родовитая старая московская дворянка, лишенная какой-либо придворной величавости и вель-можности. Пережив свой век, такие старухи еще водились в Москве в дни моей юности. Подробности ее игры не помню, вернее всего оттого, что все мое внимание в тот вечер было сосредоточено на Хлестовой, роль которой, как всегда гениально, исполняла Ермолова.
В описываемое время музей моего отца стал широко известен не только среди старых ветеранов сцены, не только среди знатоков, но постепенно делался все более и более необходимым для всех работников театра и в особенности для молодежи, которая приезжала к нам искать нужные ей материалы в библиотеке, в рукописном отделе, пополнять свои знания в области истории театра. Известность музея давно распространилась далеко
В день посещения Никулиной, вечером, когда отец случайно был дома и мы не ждали никаких посетителей, вдруг раздался звонок в передней и горничная, подавая визитную карточку, доложила, что просит его принять директор Большой парижской онеры Дени Рош.
Пренебрежительно-любезный, холеный французский «чиновник искусства» с олимпийским великолепием снисходительно осматривал музей, изредка роняя официально-любезные комплименты и поглаживая ухоженную бороду. Во время показа, на ходу отец составил себе план действия, твердо решив вывести посетителя из его равновесия. Уже в начале осмотра он подозвал меня и дал распоряжение для нанесения главного удара.
— Да с умом сделай, — наказывал отец, — так, чтобы француз знал наших!
Пока отец ходил с Рошем по музею и на своем ломаном французском языке читал ему лекцию по истории русского театра, я спешно выволакивал из шкафов на столы кабинета имевшийся в музее казовый материал по французскому театру. Я вынимал из папок автографы Вольтера, Скриба, Дюма, Гюго, Тальма, Лекэна, Рашели, Коклена, Сарры Бернар. Отдельно сгруппировал реликвии Марс, редкие издания.
В конце осмотра Дени Рош спросил, нет ли в музее чего-либо касающегося истории французского театра. Отец ответил, что его задача — собирание материалов по истории русского театра и что по французскому театру в его собрании, к сожалению, ничего существенного нет, а впрочем, ожидая такой вопрос, он кое-что подготовил в отдельной комнате.
— Вот посмотрите! — сказал отец. — Здесь часть того, что у меня есть по французскому театру и что я успел приготовить для вас: к сожалению, большинство не достанешь — уж очень мало у меня места, — и он пренебрежительно махнул рукой по направлению к столу.
Хорошо срепетованный, по Художественному театру, экспромт, своим эффектом превзошел все ожидания. Лишь только Рош окинул взглядом приготовленное, как все его высокомерие и самомнение, как рукой сняло, уступив место буйной галльской восторженности.
— Que de choses! 1* – восклицал он, бросаясь от одной вещи к другой, — Какой замечательный портрет м-ль Жорж. Это совершенно неизвестный тип… Свидетельство о смерти и ленты от венков м-ль Марс! Ее стаканы. Это невероятно! Портрет Лекэна работы Ван ло — мы, бедные французы, знаем о нем только по гравюрам!
— Откуда это у вас? — выкрикивал он, потрясая в воздухе маленькой книжкой «Ballet du roi» 2* издания 1635 года. — Знаете ли вы, что о существовании этой книги мы в Париже знаем только по каталогам, в которых указывается, что ни одного экземпляра не сохранилось!.. У вас имеются издания по театру, которых я никогда не видел и которых нет даже в нашей библиотеке в Парижской опере… Разрешите, я запишу некоторые названия.
Он вынул свою записную книжку и стал делать в ней заметки вечным пером. Когда Рош дошел до автографов и писем, он уже не старался скрывать своего удивления.
— C'est epatant! 3* – воскликнул он, — Que de choses!
На восторги француза отец с деланным пренебрежением заметил:
— Что вы! Это только десятая, двадцатая доля того, что у меня имеется.
Когда Дени Рош уехал, обещав обязательно еще раз посетить музей (он действительно вскоре приехал вторично), отец самодовольно хмыкнул: